Том 1. Дживс и Вустер - Пэлем Вудхауз

— Правильно. Припаяйте ему на полную катушку. Вы ведь здешний мировой судья, правда?

— Да, и я намерен дать ему двадцать восемь суток по второму разряду.

— Может быть, шестьдесят? Хорошая круглая цифра. А на шесть месяцев не получится?

— Боюсь, не получится.

— Да, вероятно, у вас существуют строгие тарифы. Ладно, двадцать восемь дней лучше, чем ничего.

— Констебль Оутс, — сказал появившийся в дверях Баттерфилд.

Не знаю почему, но когда вас ведут в полицейский застенок, вы себя чувствуете довольно глупо. По крайней мере, со мной дело обстояло именно так. Я хочу сказать, что если вы шествуете бок о бок со стражем закона, у вас возникает ощущение, будто в каком-то смысле вы у него в гостях и вам следует проявлять к нему всяческий интерес и вызывать на разговор. Однако на самом деле задача это непосильная — ни живого обмена мыслями, ни легкой беседы не получается. Помнится, в частной школе, той самой, где я получил приз за знание Библии, достопочтенный Обри Апджон, наш главный принципал, имел обыкновение брать нас по одному на воскресные образовательные прогулки, и, когда подходила моя очередь, я отнюдь не блистал красноречием. Вот и теперь со мной случилось то же самое. Как ни старался я быть небрежным и раскованным, когда в сопровождении констебля Оутса держал путь к деревенской кутузке, мне не удавалось выдавить из себя ни слова.

Возможно, будь я преступником высокого класса, которому светит лет десять за грабеж, поджог или еще что-нибудь такое, вот тогда совсем другое дело. Но я был мелкая сошка, тянул всего на каких-то двадцать восемь суток по второму разряду и не мог избавиться от ощущения, что констебль смотрит на меня сверху вниз, не презрительно, пожалуй, в прямом смысле слова, но надменно. Должно быть, он считал, что с такой мелочью не стоит и связываться.

Да, и вот еще что. Рассказывая о своем предыдущем посещении «Тотли-Тауэрса», я упомянул, что когда папаша Бассет заточил меня в моей комнате, то внизу на лужайке он сосредоточил местные полицейские силы, чтобы я не улизнул через окно. Местные полицейские силы, естественно, были представлены в лице все того же Оутса, а поскольку в ту ночь дождь лил, как из ведра, думаю, не ошибусь, если скажу, что упомянутый Оутс затаил на меня зло. Даже самый добрый констебль и то не мог бы благожелательно взирать на арестанта, по чьей вине рисковал схватить сильную простуду в самый разгар служебной карьеры.

Как бы то ни было, сейчас Оутс выказал себя человеком не слова, но дела, и деловито запер меня в тюремную камеру. В Тотли таковая имелась в единственном числе и вся целиком была предоставлена в мое распоряжение. Камера оказалась уютной комнаткой об одно окошко, незапертое, но слишком маленькое, — через него не пролезешь, — с зарешеченной дверью, нарами и крепким запахом пьянства и хулиганства, который всегда стоит в гостеприимных местах заключения и отдыха. Затрудняюсь решить, был ли этот застенок лучше или хуже того, что мне отвели на Бошер-стрит. По правде говоря, хрен редьки не слаще.

Сказать, что я рухнул на нары и забылся сном, значило бы обмануть моего читателя. Ночь я провел беспокойно. Мог бы поклясться, что глаз не сомкнул, но, видимо, все-таки сомкнул, потому что вдруг увидел солнечный свет, бьющий в окно, и моего тюремщика, который принес мне завтрак.

Я умял его с аппетитом, не свойственным мне в столь ранний час. Покончив с едой, выудил из кармана старый конверт и принялся за работу, которую, бывало, проделывал и прежде, когда Провидение начинало размахивать своей дубинкой у меня над головой, а именно: стал подводить баланс «Приход — Расход», чем, помнится, имел обыкновение заниматься Робинзон Крузо. Цель у меня была простая — посмотреть, где я на данный момент в выигрыше, а где терплю убытки.

Итог у меня получился такой.

Приход / Расход

Завтрак недурен. Кофе вполне хороший. Удивлен. / Хватит думать о желудке, арестант несчастный.

Это кто арестант? / Арестант — это ты.

Ладно, пусть так, если угодно. Но я невиновен. Руки мои чисты. / А лицо не очень.

Вид не так чтобы очень, что? / Тебя как будто кошка из мусорной кучи притащила.

Принять ванну — и все дела. / В тюрьме? Держи карман шире.

Думаешь, действительно засадят? / Ты же слышал, что сказал папаша Бассет.

Интересно, каково это — отсидеть двадцать восемь суток? До сих пор ограничивался одной ночью. / Узнаешь, почем фунт лиха. Умрешь от тоски.

Не знаю, не знаю. Там дают мыло и молитвенник, если не ошибаюсь. / Какая тебе польза от мыла и молитвенника?

Могу устроить из них какую-нибудь настольную игру. Зато не должен буду жениться на Мадлен. Что скажешь на это? /

Тут уж «Расход» прикусил язык. Неплохо я его поддел.

Ища в тарелке, не завалялась ли где крошка хлеба, не замеченная мною, я все же чувствовал себя щедро вознагражденным за все выпавшие на мою долю неприятности. Некоторое время я предавался размышлениям, все больше и больше примиряясь со своей участью, как вдруг послышался серебряный голосок, и от неожиданности я подскочил, как вспугнутый кузнечик. В первую минуту я не понял, откуда эти звуки исходят, и подумал, что явился мой ангел-хранитель, хотя всегда, не знаю почему, считал, что он особа мужского пола. Потом увидел за решеткой нечто вроде человеческого лица и, присмотревшись, узнал Стиффи.

Сердечно поздоровавшись с ней, я поинтересовался, как она сюда попала.

— Вот уж не думал, что Оутс тебя впустит. Или сегодня день посещений?

Стиффи сказала, что бдительный страж ушел в «Тотли-Тауэрс» для объяснения с дядей Уоткином, и она проскользнула сюда, как только он удалился.

— Берти, — сказала она. — Может, принести тебе напильник?

— Зачем мне напильник?

— Осел! Чтобы распилить решетку на окне.

— На окне нет решетки.

— Разве? Жаль. Ну да ладно. Ты завтракал?

— Только что.

— Ну и как, ничего?

— Вполне.

— Вот хорошо, а то я мучилась угрызениями совести.

— Ты? Почему?

— Пошевели мозгами. Если бы я не стащила статуэтку, тебя бы сюда не заперли.

— Ладно. Не огорчайся.

— Не могу. Хочешь, скажу дяде Уоткину, что ты ни при чем, что это моих рук дело? Надо смыть пятно с твоего имени.

Я с величайшей поспешностью отверг ее предложение.

— Ни в коем случае. И не мечтай.

— Разве ты не хочешь смыть пятно со своего имени?

— Не такой ценой. Не хочу перекладывать ответственность на тебя.

— Не беспокойся. Меня дядя Уоткин не засадит в кутузку.

— Надеюсь. Но если Раззява Пинкер все узнает, его хватит удар.

— Ой! Я об этом не подумала.

— Ну так хоть сейчас подумай. Он поневоле начнет сомневаться, стоит ли ему, викарию, навеки связывать свою судьбу с твоей. Будет раздумывать, правильно ли он поступает, колебаться. Другое дело, если бы ты была подружкой гангстера. Тогда, пожалуйста, тащи, что под руку попадет, он тебя за это только по головке погладит. А с Раззявой Пинкером все иначе. Как жена викария ты станешь хранительницей приходской казны. Если Раззява узнает про этот случай, он не будет ведать ни минуты покоя.

— Да, понимаю. Наверно, ты прав.

— Представляешь себе, как он будет вздрагивать, увидев тебя у ящика с церковными пожертвованиями? Нет, ты должна быть нема, как могила.

Она вздохнула, видно, ее все еще мучили угрызения совести, но мои доводы были слишком убедительны.

— Конечно, ты прав, но меня бесит, что ты в тюрьме.

— Выкинь из головы. Ущерб возмещен.

— Чем?

— Мне не надо идти на эшафот.

— Идти на…? А, понимаю. Не надо жениться на Мадлен.

— Конечно. Я ничего дурного о Мадлен не хочу сказать, как я тебе однажды уже объяснял, но при мысли о том, чтобы связать себя с нею священными узами, меня бросает в дрожь. Однако этот факт ни в коей мере не умаляет достоинств Мадлен. Множество самых блестящих женщин, если бы мне пришлось на них жениться, вызвали бы у меня точно такие же ощущения. Я их уважаю, восхищаюсь ими, преклоняюсь перед ними, — но только на расстоянии, и Мадлен как раз из их числа.

Развивая эту тему, я приготовился было поговорить о народных песнях, но тут какой-то хриплый голос ворвался в наш tete-a-tete,[39] если данное выражение подходит в случае, когда собеседники находятся по разные стороны железной решетки. Голос принадлежал констеблю Оутсу, вернувшемуся из «Тотли-Тауэрса». Присутствие Стиффи явно ему не понравилось, и он строго спросил:

— Это что такое?

— Что — это? — не долго думая нанесла ответный удар Стиффи, и я еще подумал, как ловко она его уела.

— Разговаривать с заключенными запрещается, мисс.

— Оутс, вы осел, — сказала Стиффи.

Это была истинная правда, но констебль обиделся и возмущенно отверг такое обвинение. Тогда Стиффи предложила ему заткнуться.