Рыба, кровь, кости - Лесли Форбс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ник, неторопливо шагая вперед по главной аллее, бормотал себе под нос надписи, поразившие его воображение; голос моего друга доносился до меня, словно перекличка утопленников с корабля-призрака:
— «Эйвери, обретший свое последнее пристанище в возрасте восемнадцати лет, похоронен в Индийском океане…»
«Андерсон, угас, страдая от опасной болезни…» «Сэвидж, которого, в расцвете молодости и всех подобающих мужчине добродетелей, поглотило пагубное расстройство…»
— Не говоря уже о женщине, которая умерла, объевшись ананасов, — прибавила я.
Обелиск Джонса мы увидели позади коровы, безмятежно щипавшей сорняки с поддельного греческого храма: «Сэр Уильям Джонс, умер 27 апреля 1794 года в возрасте 47 лет и 7 месяцев от роду». Думая о том времени, когда жизнь измерялась месяцами, я прочитала вслух:
— «Восстановлен Азиатским обществом первого января тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года». Надо полагать, это памятник был восстановлен, а не человек.
— Не знаю — это Индия, в конце концов. Все мы тут занимаемся перерождениями.
Айронстоуны размещались поблизости, в мавзолее с куполом, среди жасмина и вьюнков, этакой изящной беседке для мертвецов. Но мой глаз привлекла не надгробная плита Магды, а пространная эпитафия ее свекрови:
ПАМЯТИ
ЭММЫ КОНГРИВ АЙРОНСТОУН,
27 лет от роду,
возлюбленной жены Лютера Айронстоуна,
которая рассталась с жизнью 31 октября 1857 года,
мучась от воспаления мозга, случившегося после тяжелой и страшной осады Лакхнау.
Также памяти ХИЛЬДЫ МЭРИ, 10 месяцев от роду,
возлюбленной дочери Лютера Айронстоуна,
скончавшейся 21 августа 1857 года от полного отсутствия должною питания во время осады Лакхнау.
Эта плита воздвигнута безутешным мужем и отцом,
а также его единственным выжившим сыном, Джозефом
— Джозеф Айронстоун, — произнесла я. Собиратель, фотограф, размер черепа которого идеально совпадал с моим. — Я не знала, что он в один год потерял сестру и мать.
— Из-за воспаления мозга, что бы это ни означало.
— Думаешь, она спятила, потеряв ребенка?
— Памятник Магды вон там, рядом с другими Айронстоунами, умершими от воспаления мозга. Неуравновешенная семейка. Джеку лучше следить за собой.
Мы вместе прочитали надпись:
ПАМЯТИ МАГДЫ ФЛИТВУД АЙРОНСТОУН,
родившейся в 1854 году:
возвращаясь домой от друга однажды вечером 1935 года,
она была поражена внезапным припадком безумия и замертво упала с лошади, которая несла ее
Поражена, как и ее тисовое дерево, разве что не молнией.
Через узкий проход между колоннами пролетел мячик для крикета, вслед за ним прибежали несколько мальчишек в рваных шортах.
— Это ваша семья? — в один голос спросили они. — Простите, если мы тревожим их, мисс, но мы очень почтительны и не даем пройти плохим людям, а чтобы поиграть в крикет в другом месте, нам надо два часа ехать в автобусе.
Они ослепительно улыбнулись Нику.
— Сэр! Сэр! — загалдели они. — У вас быстрая подача, сэр?
Он поднял свою пластиковую руку.
— Больше нет.
— О, не повезло, сэр! — Лица этих детей, привыкших к несовершенству, вытянулись, но не сильно. Индия: здесь все ваше существо отражается на лице, без купюр.
Когда мы уходили, утреннее небо уже уступало свой свет не по сезону позднему муссонному облаку, и окружавшие кладбище высокие стены, вдоль которых выстроились надгробия, подобно безумной стоячей мостовой, еще больше затенялись огромными щитами, рекламировавшими новое кладбище «в американском стиле»: Роскошно! Просторно!
— Иногда я думаю, что Индия — это всего лишь памятник минувшим и надвигающимся империям, — сказал Ник, читая рекламные объявления. — Она никогда не будет принадлежать нам.
Он умолк и не раскрывал рта до тех пор, пока я не остановилась сфотографировать мертвую ворону, раздавленную неутомимым движением транспорта до такой степени, что она черной графической тенью впечаталась в красную дорожную пыль. Глядя, как я аккуратно записываю снимок в свою реестровую книгу, Ник заметил:
— Мой дедушка говорил, что каждый, кто приезжает на Восток в поисках чего-то, обязательно найдет искомое. Но то, что он найдет, будет отражением его самого.
Это прозвучало как философия моей мамы в шестидесятые, одно из тех изречений, что запекают в печенье для гадания: будь осторожен со своими мечтами, они могут сбыться. Слегка рассердившись, я ответила:
— Прямо сейчас я ищу такси с кондиционером, если, конечно, ты не против, Ник.
4
Храм Кали оказался вовсе не таким большим, каким я представляла его себе по путеводителю; он затерялся на милой пригородной улочке, по обеим сторонам которой тянулись фотоателье. Мы оставили такси перед соседним домом, больницей матери Терезы, и вошли на территорию Калигхата через дворик с храмовой лавкой; лавка, предлагавшая большой выбор стеклянных браслетов, красных цветов, светящихся идолов и глянцевых изображений Кали, казалась одновременно и чужой, и знакомой. Величавые жрецы проплывали мимо, словно милостивые божественные покупатели, а собаки со священными метками на лбу поднимали лапы на ступени храма, выложенные викторианской узорчатой плиткой, какая встречается в уборных английских музеев; это производило неожиданное впечатление уюта, которое лишь усиливала погода, характерная скорее для Шотландии, нежели для Индии.
Почти сразу же нами занялся гид — жрец-брамин из храма.
— Я еще в семьдесят втором году помогал американскому историку, — заявил он.
Этот учтивый и неумолимый поставщик неточной информации жаждал показать нам достопримечательности храма, и все наши протесты не смогли поколебать его и заставить уйти. Подобно незнакомцу, встреченному в огромной отчаявшейся очереди в туалет во время театрального антракта, он знал, что нам не удастся сбежать, и не оставил в покое даже тогда, когда я решила испытать его терпение и, остановившись на десять минут, принялась фотографировать свирепую Кали с золотым телом и лицом, покрытым черной эмалью, какой обычно закрашивают повреждения на ржавых автомобилях.
— Кали высовывает язык в знак раскаяния за то, что случайно растоптала своего мужа Шиву, — нараспев произнес наш экскурсовод, — он распростерся у нее на пути, чтобы помешать уничтожить мир.
Я уставилась на черно-золотую богиню в ожерелье из черепов, и она ответила мне пристальным взглядом. Кали не производила впечатления женщины, которая может убить своего мужа случайно. Эта особа жаждала крови. Лелеяла убийство в своем сердце. Она готова была растоптать сколько угодно мужей, чтобы вонзить эти острые клыки в виноватого, того халтурщика-разработчика, который, засидевшись за работой в пятницу вечером и сгорая от нетерпения пойти выпить с приятелями, не позаботился как следует спроектировать женщин, не захотел уделить немно-о-о-ожечко больше времени на мелкую отладку своего творения, прежде чем удалиться на выходные. «Доделаю в понедельник», — пообещал он себе. Но ведь не доделал, верно? Так мы и остались с месячными, родовыми муками, климаксом — хорошенькая упаковка, но скверная модель, вроде кофейников «Алесси», с протекающим носиком и ручкой, о которую обжигаешься каждый раз, как за нее берешься.
Наш культурный посредник, протискиваясь сквозь множество собак и ворон, которые лизали и клевали окровавленный пол, повел нас в огороженный дворик, где этим утром убили козла. Ник то и дело испытующе заглядывал мне в лицо, наклоняя свою красивую голову, чтобы увидеть мои глаза, поймать в них выражение ужаса или отвращения.
— Ну, твое мнение? — спросил он. — Как ты там говоришь — жутко? Это должно быть довольно сильно по твоей шкале жуткости.
Решив сохранить бесстрастный вид, я ответила:
— Ты, похоже, никогда не был в техасских придорожных ресторанчиках, где животных для барбекю закалывают при тебе. Или в баптистской часовне для автомобилистов в Миссисипи. Согласна, там, где я выросла, козел отпущения — это скорее просто словосочетание, а не ваша рогатая тварь, которую приносят в жертву. И все-таки я видала и похуже. И я думала, будет больше нищих. Мой путеводитель о них предупреждал.
Тут подал голос жрец:
— Сейчас для них не время. Туристы в основном приезжают в храм посмотреть на жертвоприношение козла. Так что, если вы хотели нищих, вы немного опоздали.
— Они что, убегают на перерыв попить кофе перед следующим наплывом, так?
