Долгое дело - Станислав Родионов

Он перелез через сухой куст, перешел лужу, перетерпел шиповник, переступил какое-то битое стекло. Тропа уперлась в ствол липы, за которым был фонтанчик. Он раздвинул листья и выглянул...

На скамейке интимно покачивались двое - Лида и мужчина в светлом костюме, которого он где-то и когда-то видел.

Рябинин прыгнул назад, в битое стекло, и побежал, не разбирая ни троп, ни аллей. Он выскочил из цветочного газона уже к воротам парка и огляделся, блуждая взглядом.

Что-то в таких случаях делают... Телефонная будка... Двухкопеечная есть. Куда-то в таких случаях звонят. По экстренным номерам: ноль-один, ноль-два, ноль-три... Телефонные номера на случай человеческой беды. Он схватился за верткий диск. Ведь куда-то звонят...

- Вадим, ты еще не ушел?

- Кто это?

- Да я, Рябинин...

- Голос у тебя почему-то пропитой.

- Я в нашем парке. Понимаешь ли, смешная история...

- Что случилось? - быстро спросил инспектор, не поверив в смешную историю.

- Ничего не случилось, - удивился Рябинин обессиленным голосом. - Лида у фонтанчика...

- Ну и ты иди к фонтанчику.

- Она покачивается.

- Как покачивается?

- На качельках...

- Ну и ты покачайся.

- Да место занято, - хихикнул Рябинин. - Но я-то звоню насчет одной идеи о сберкассах...

- Сейчас приеду, - оборвал разговор Петельников.

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. Вы, юристы, любите копаться в мотивах да причинах. Для вас моя исповедь - находка. Наслаждайтесь, крючкотворы, наслаждайтесь...

Вот думаю об относительности всего на свете. А догадался ли кто, что эта самая относительность играет нашей жизнью, как котенок ленточкой? Если все относительно, то, значит, ничего и нет. Опять-таки из моего детства. Личная зубная щетка и личное полотенце... Хорошо, не так ли? Своя кровать, свой стол, своя одежда тоже неплохо. Но все относительно. У нас у каждого было по комнате. У каждого была своя мебель, свои книги, свои вещи... У меня и у отца стояло по своему телевизору. Потом появились свои деньги, свои интересы, своя жизнь. Мы сидели по своим комнатам. Отец все что-то высчитывал, мать коллекционировала фарфор, а я к чему-то готовилась. Да, у нас была общая комната, в которую мы сползались только поесть да к приходу гостей...

И я сделалась Великой Одиночкой. Я не выношу никаких коллективов. Избегаю всего общего и общественного. Избегаю общественного транспорта, общественных библиотек и общественных уборных. В столовой я могу обедать только за отдельным столиком. Мне неприятно быть в общем зале, поэтому я почти не хожу в кино. Я, например, не люблю сидеть на диване, на котором кто-нибудь еще. Верите ли, умей легковые машины ходить сами, я бы шофера выпихнула из такси.

Они прощались. Он поцеловал ей ладошку и отвесил солдафонский поклон глубокий кивок при аршинопроглоченном торсе. Она ему легонько помахала рукой, словно изнемогала от чувств.

Петельников сунул кулаки в карманы широкой замшевой куртки - подальше от греха. В девятнадцатом веке он вызвал бы этого кавалера на дуэль. Впрочем, почему он? Потому что Рябинину с таким плотным детиной не справиться. Да и невменяем он сейчас, Рябинин-то...

Инспектор тихонько двинулся за кавалером, пользуясь боковыми аллейками, дорожками и тропинками.

Он шел за этим человеком, не понимая себя. Откуда эта злость, откуда это зыбкое беспокойство, словно у него что-то случилось. У Рябинина ведь случилось, у Рябинина ведь жену уводят... Так почему же руки застряли в замшевых карманах, как запутались?

Кавалер миновал парк, пересек улицу, подошел к остановке такси и занял очередь. Петельников ринулся за угол...

Такси с зеленым огоньком инспектор остановил посреди улицы, преградив ему путь буквально грудью.

- Очумел, что ли? - крикнул шофер, выпрыгивая из машины.

- Очумел, приятель, очумел, - согласился инспектор и достал удостоверение.

- Все равно так рисковать нельзя, - потишал водитель.

- Требуется помощь.

- Изловить, что ли, кого?

Инспектор сел рядом и отдышался двумя-тремя глубокими вдохами.

- Тебя звать-то как?

- Вячеслав Семенов.

- Вырули-ка, Вячеслав Семенов, чтобы мы видели остановку такси.

Машина свернула за угол и притормозила. Остановка такси с жиденькой очередишкой была перед ними.

- Ловить не будем, есть дело поинтересней. Ты должен взять гражданина, стоящего вторым. И еще: я твой приятель, допустим, Гриша, и ты поддерживай со мной беседу. Как?

- Нормально, - водитель кивнул, загораясь в полутьме кабины заметным любопытством.

Парочка, стоявшая перед кавалером, вдруг бросила очередь и побежала к автобусу. Петельников тронул локоть шофера... Такси взревело, сорвалось с места и подлетело к очереди с тормозным скрежетом, как в детективном фильме.

- Спокойнее, - тихо посоветовал инспектор.

- Такси занято? - спросил приятный баритон с чуть заметной глушинкой так бывает, когда воротник петлей стягивает шею.

- Нет-нет, - заспешил водитель, - это мой друг подсел, Гриша...

- Не помешаю? - Инспектор повернулся к пассажиру.

- Ничуть. Огородная улица, дом возле универмага.

В минутном свете - пока он усаживался - инспектор увидел полное лицо и крупноватый нос. Видимо, шатен, лысеющий. Костюм новенький, со скрипом, надел на свидание. Галстук широченный, в полживота.

- Если бы, Славка, ты меня не подобрал, напился бы я с горя в дребезину, - сказал вполголоса Петельников.

Водитель испуганно глянул на инспектора, который изменился на глазах: обвис, обмяк и как-то обрюзг.

- А чего? - вспомнил он его указания.

- Чего... Мой лучший друг Сашка. Двадцать пять лет от роду. Лежит, как живой.

- Где лежит?

- В гробу лежит. Я ж к тебе прямо с поминок.

Водитель сосредоточенно завертел баранкой, обдумывая следующий вопрос:

- Сашка-то... от чего умер?

- Эх, Славка, если бы умер... Не умер он.

- А как же в гробу лежит? - спросил таксер, от неожиданности притормаживая.

- Оттого моя душа и стонет. В гробу он лежит, а не умер. Вот, Славка, какая в жизни квинтэссенция бывает.

Водитель молчал, ничего не понимая. Тихо играл приемник. Тяжело вздыхал инспектор.

- Извините. - Глубокий придушенный баритон утопил все другие звуки. Что же все-таки случилось с вашим приятелем?

- Да убили его! - Петельников сердито обернулся к пассажиру.

- Как убили?

- По голове так дали, что он мозгов не собрал.

Водитель глянул в зеркало, пытаясь увидеть пассажира. Сомнений не было - он вез убийцу.

- Вероятно, в уличной драке? - заинтересовался пассажир.

- В квартире с хрусталем и коврами, под аромат французских духов и под музыку вокально-инструментального ансамбля. И сам, лично купил свою смерть за четыре шестьдесят семь.

- Я вас не очень понимаю...

- Да об этом весь район говорит! Связался Сашка с замужней дамой. Купил бутылку вина марки "Шампанское" и килограмм конфет сорта "Трюфели". И нанес ей визит в нерабочее время. А муж вернулся, - электричку отменили. Ну, как говорится, гаси свет. Итоги этой встречи налицо: Сашки нет, муж сидит, а дама рвет на себе парик.

- А как понять ваши слова о купленной смерти за четыре шестьдесят семь?

- Муж-то Сашкиным шампанским Сашку по голове и благословил.

- Неужели они не могли разойтись мирно?

- Вы что, жизни не знаете? - удивился инспектор. - Когда это мирно расходились? Допустим, я бы свою жену застал... Гаси свет.

- Убили бы любовника?

- Любовника... Обоих бы одним и тем же утюгом. А ты, Славка?

- А я бы ее проучил.

- Значит, у тебя характер, как у этого, у Отеллы. Тут кто как: кто жену ликвидирует, кто хахаля, а кто обоих. Эх, Сашка...

- Вот мой дом, - сказал пассажир.

Не проронив больше ни слова, он расплатился и вышел из такси. Ни "спасибо", ни "до свиданья"...

Как только его пухлая спина пропала в темноте арки, Петельников выскочил из машины и двинулся за ним. Черные кусты плотной сирени закрывали парадные. Стукнула дверь последней. Инспектор осторожно подошел и увидел на скамейке двух пенсионерок, молча дышавших ночным воздухом.

- Чего-то я его ни разу не видел... Из нашего ли он дома? - спросил инспектор, кивнув на парадную.

- Это же Храмин из сорок шестого номера, - ответила старушка.

- А вот вас я что-то не узнаю, - подозрительно сказала вторая.

- Потому что я забыл надеть галстук, - объяснял инспектор.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Грусть - это теперь моя тихая и последняя радость.

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. Детство, детство... Заговорила о нем, вспомнилось и вот не отпускает. Когда я появилась на свет, родители закатили пир на весь мир. На этом их радость и кончилась. Иногда меня поощряли - мамашиным поцелуем, чаще деньгами или покупкой дорогой вещи. Иногда брались за мое воспитание, то есть мамаша хватала отцовы подтяжки и подступала ко мне. Я хватала вазу севрского фарфора и кричала: "Не подходи разобью!" Мамаша вешала подтяжки в шкаф, я ставила вазу на полку...