Высокое окно - Рэймонд Чандлер

Я развернул машину, отъехал от тупика до угла квартала и припарковался там. Тротуара здесь не было, и к дому Ваньера я вернулся по проезжей части. Передняя дверь была сделана из окованных железом дубовых панелей. Из замочной скважины торчала головка плоского ключа. Я нажал кнопку звонка – и он прозвенел отдаленно и безжизненно, как и положено звенеть звонкам по ночам в пустых домах. Я обошел дуб и направил луч карманного фонарика сквозь листву на дверь гаража. Там стояла машина. Я обошел дома и осмотрел маленький пустынный дворик, окруженный низкой каменной стеной. Еще три дуба, и под одним из них – стол и два цельнометаллических стула. Поодаль у стены – печь для сжигания мусора. Возвращаясь к входной двери, я посветил фонариком в прицеп. Там как будто никого не было.

Я отпер входную дверь и ключ оставил в замке. Мухлевать здесь я не собирался. Чтобы тут ни было. Я просто хотел убедиться. Я пошарил в поисках выключателя, нашел и щелкнул им. В тусклом сиянии развешанных по стенам бра с парными лампами я увидел ту самую лампу, о которой говорила Мерле. Я подошел, включил ее, а потом вернулся к двери и выключил бра. У лампы был абажур из стекла и фарфора, ее яркость можно было регулировать. Я поставил переключатель на максимум.

В глубине этой комнаты находилась дверь, а рядом, справа, – сводчатый проем в стене, за которым небольшая столовая. Висящие в проеме тяжелые парчовые занавеси – далеко не новые на вид – были полураздвинуты. В середине стены по левую руку находился камин, по обеим сторонам и напротив стояли книжные шкафы. В углах комнаты стояло по диванчику, кроме того, здесь были кресла: одно – с золотистой обивкой, одно – с розовой и одно, со скамеечкой для ног, жаккардовое – коричнево-золотистого цвета.

На скамеечке стояли ноги в зеленых сафьяновых шлепанцах. Я медленно перевел взгляд выше. Темно-зеленый шелковый халат, подвязанный поясом с кистями, распахнутый на груди так, что видна монограмма на кармашке пижамы. Из кармашка аккуратно высовывается белоснежный накрахмаленный платочек. Желтое лицо повернуто в сторону, к настенному зеркалу. Я подошел и глянул в зеркало: все точно, смотрит как-то искоса и скалится.

Его левая рука лежала между коленом и ручкой кресла, правая же свешивалась с кресла, касаясь кончиками пальцев ковра. И касаясь ручки небольшого револьвера приблизительно тридцать второго калибра, с коротким стволом. Правая сторона лица была прижата к спинке кресла; правое плечо было залито темно-коричневой кровью, как и правый рукав. Как и кресло. Очень много крови на кресле.

Положение его головы показалось мне не вполне естественным. Похоже, какой-то чувствительной душе не понравился ее вид справа.

Я осторожно отодвинул ногой скамеечку. Задники шлепанцев жестко поехали по жаккардовой поверхности – но не с ней. Труп уже одеревенел до состояния бревна. Я наклонился и потрогал его лодыжку. Лед и вполовину не бывает таким холодным.

На столике у правого локтя убитого стоял стакан с недопитым выдохшимся коктейлем и пепельница, полная окурков и пепла. На трех окурках были следы губной помады. Блестящей ярко-красной помады, какой пользуются блондинки.

Около другого кресла стояла еще одна пепельница, полная пепла, но без окурков.

Довольно сильный запах косметики в комнате боролся с запахом смерти – и проигрывал. Но и проиграв, все равно ощущался в воздухе.

Я осмотрел другие помещения, включая и выключая по пути свет. Две спальни: одна со светлой мебелью, другая – с мебелью из красного клена. Со светлой, похоже, пустовала. Приятная на вид ванная комната в коричневом и темно-красном кафеле, с душевой кабинкой за стеклянной дверью. Крохотная кухонька. Много бутылок в раковине. Много бутылок, много стекла, много отпечатков пальцев, много улик. А может статься, и нет.

Я вернулся в гостиную и остановился посередине, дыша ртом как можно глубже; я стоял и соображал, какой же будет результат, если я позвоню в полицию, сообщу об этом трупе, а заодно и о том, что я тот самый паренек, который нашел тело Морнингстара и смылся. Результат будет плачевный, весьма плачевный. Три убийства, Марлоу. Марлоу, ты по колени в трупах. И никаких достоверных, логичных, благоприятных для тебя объяснений. Но и это еще не самое худшее. Ты перестаешь быть независимым агентом. Ты сразу же лишаешься возможности делать все, что захочешь, и расследовать так, как считаешь нужным.

Карл Мосс, может быть, и укроет Мерле под мантией эскулапа. А может быть, в конечном счете решит, что ей будет полезнее во всем чистосердечно признаться.

Я вернулся к жаккардовому креслу, стиснул зубы и потянул на себя голову убитого. Пуля вошла в висок. Конечно, это можно посчитать самоубийством. Но такие, как Ваньер, не кончают жизнь самоубийством. Шантажист, даже когда его запугивают, не теряет ощущения силы и власти – и это ощущение любит.

Я отпустил его голову и нагнулся, чтобы вытереть руку о ковер. Нагнувшись, я увидел под стоявшим рядом с креслом столиком уголок рамки. Обойдя кресло, я носовым платком вытащил из-под столика картинку.

В стекле была трещина. Картинка упала со стены – я увидел маленький гвоздик. Можно было догадаться, как именно это случилось. Кто-то стоявший рядом с Ваньером – кто-то, кого он знал и не боялся, – внезапно вынул пистолет и выстрелил ему в правый висок. А потом, испугавшись хлынувшей крови или отдачи пистолета, отскочил к стене и сбил картинку. Она упала на угол и отлетела под стол. А убийца был слишком осторожен, чтобы дотронуться до нее. Или слишком испуган.

Я посмотрел на картинку. Она явно не представляла никакого интереса. На ней был изображен какой-то тип в камзоле и рейтузах, в кружевных манжетах и пышном берете с пером; он высовывался из окна и, очевидно, звал кого-то находящегося на улице. Улица на картинке не поместилась. Это была цветная репродукция чего-то не особо выдающегося.

Я осмотрелся. На стенах висели и другие картины: пара довольно милых акварелек, несколько гравюр (как-то старомодно для нашего времени – или нет?). Всего с полдюжины. Что ж, возможно, парень любил картины – и что из этого? Человек высовывается из высокого окна. Очень давно.

Я посмотрел на Ваньера. Он ничем не мог мне помочь. Человек высовывается из высокого окна – и очень давно.

Слабая догадка чуть шевельнулась в сознании – я почти не заметил ее, почти просмотрел. Движение мысли было легче касания перышка, легче касания снежинки. Высокое окно. Из него высовывается человек. Очень давно.

И тут до меня дошло. Из высокого окна давно, восемь лет назад – высовывается человек – слишком далеко высовывается – человек падает – и разбивается насмерть. Человек по имени Горас Брайт.

– Мистер Ваньер, – сказал я с ноткой восхищения в голосе, – экий вы хитрец.

Я перевернул картинку. На обратной ее стороне были записаны даты и суммы. Первая дата была поставлена почти восемь лет назад. Суммы в основном были по пятьсот долларов, несколько – по семьсот пятьдесят и две – по тысяче. Всего одиннадцать тысяч долларов. Последний взнос мистер Ваньер не получил. Ко времени его прибытия он был еже мертв. Не так уж много за восемь лет. Клиент мистера Ваньера очень сильно торговался.

Исписанная картинка крепилась к рамке стальными граммофонными иголками. Две из них вывалились. Я отковырял картонку, чуть порвав ее при этом. Между ней и репродукцией был вложен конверт. Надписанный и запечатанный. Я вскрыл его. Там были две фотографии и негатив. Фотографии были одинаковые. На них был изображен высунувшийся из окна человек с раскрытым в крике ртом. Руками он упирался в стенки оконного проема. За его плечом виднелось женское лицо.

Это был худощавый темноволосый мужчина. Его лицо на фотографии получилось несколько расплывчатым, как и лицо стоящей за ним женщины. Он далеко высовывался из окна и кричал – или звал кого-то.

Я стоял и рассматривал снимок. И, насколько я мог судить, он не значил ровным счетом ничего. Но я знал: он должен что-то значить. Я просто не понимал, что именно. И я продолжал его рассматривать. И спустя некоторое время понял: здесь что-то не то. Это была мелочь, но принципиально важная. Положение рук мужчины относительно оконного проема. Руки его ни во что не упирались и ничего не касались. Они висели в воздухе.

Человек вовсе не высовывался из окна. Он падал.

Я положил все обратно в конверт, сложил картонку и сунул все это в карман. А рамку, стекло и репродукцию спрятал в шкафу под полотенцами.

Все это отняло у меня слишком много времени. У дома остановилась машина. По дорожке, ведущей к двери, послышались шаги.

Я спрятался за занавесками в сводчатом проеме.

30

Дверь открылась и тихо закрылась.

В комнате висела тишина – как дыхание человека в морозном воздухе. Потом раздался хриплый визг, переходящий в тоскливый вой.

Потом дрожащий от ярости мужской голос произнес: