Обреченное королевство - Брендон Сандерсон

Он заиграл настоящую мелодию. Вначале простую, негромкую, приглушенную. Песня для молчаливой ночи, когда меняется весь мир.

Один из солдат прочистил горло.

— А что, по-вашему, является самым достойным талантом человека? — Судя по голосу, он по-настоящему заинтересовался.

— Понятия не имею, — сказал Шут. — К счастью, я спрашивал совсем о другом. Я не хотел узнать, что является самым достойным талантом. Нет, я спрашивал о том, какой талант люди считают наиболее достойным. С одной стороны, разница между этими двумя вопросами совсем крошечная, но с другой, огромная как сам мир.

Он продолжал наигрывать песню. Никто не позволял себе бренчать на энтире, по меньшей мере люди с чувством приличия.

— В этом, — сказал Шут, — как и во всем остальном, наши поступки разоблачают нас. Если художница создает невероятно красивое произведение — используя новую передовую технику, — ее будут превозносить как мастера и она положит начало новому направлению в эстетике. Но что будет, если другая, работая независимо и с таким же мастерством, добьется того же самого в следующем месяце? Достанутся ли ей такие же почести? Нет. Ее назовут подражательницей.

Интеллект. Если великий мыслитель разработает новую математическую, научную или философскую теорию, мы назовем его мудрецом. Мы будем сидеть у его ног, внимать каждому его слову и впишем его имя в историю, как самого уважаемого из тысяч и тысяч. Но что, если ту же самую теорию разработает другой человек и опубликует ее неделю спустя? Оценит ли кто-то его величие? Нет, его забудут.

Изобретение. Если какая-нибудь женщина разработает очень важный проект — фабриал или другое чудо инженерной мысли — ее объявят новатором. Но если какая-нибудь другая предложит то же самое спустя год — не зная, что устройство уже создано, — будет ли она вознаграждена за свое творчество? Нет, ее назовут лгуньей и воровкой идей.

Он тронул струны, дав мелодии продолжиться, скрутиться, навязнуть в зубах, но с легкой насмешкой.

— И вот, — продолжил он, — к конце концов, к чему мы пришли? Действительно ли мы уважаем интеллект гения? Восторгаемся ли мы красотой его ума, если видели результат его работы раньше?

Нет, не восторгаемся. Сравнивая две великолепные работы, одинаково великие, мы всегда предпочитаем ту, которая сделана раньше. Не имеет значения, что вы создали. Важно создать раньше, чем кто-нибудь другой.

Так что мы восхищаемся не самой красотой. И не силой интеллекта. Не изобретательностью или художественным талантом. А чем? Какой талант мы считаем самым великим? — Он сыграл последний аккорд. — Мне кажется, что это не что другое, как новизна.

Стражники выглядели смущенными.

Ворота затряслись. Что-то ударило в них снаружи.

— Пришел шторм, — сказал Шут, вставая.

Стражники побежали за копьями, прислоненными к стене. У них была караулка, но сейчас она пустовала; все предпочитали ночной воздух.

Ворота опять затряслись, как если бы снаружи было что-то огромное. Стражники закричали, призывая тех, кто стоял на стене. Воцарились хаос и суматоха, и тут в ворота ударили в третий раз, со страшной силой; они затряслись так, как если бы в них попал огромный валун.

А потом блестящий серебряный меч пробился через массивные ворота, вырезая засов, закрывавший их. Клинок Осколков.

Ворота распахнулись. Стражники отскочили назад. Шут ждал на своих ящиках, в руке энтир, на плече узел.

За воротами, на каменной дороге стоял человек с темной кожей. Длинные спутанные волосы, изодранная одежда, вокруг талии повязана тряпка, похожая на сумку. Он стоял наклонив голову; мокрые растрепанные волосы падали на лицо и смешивались с бородой, в которой застряли листья и сучки.

Его мышцы блестели от капель воды, как если бы он только-только вышел из реки. На поясе висел массивный Клинок Осколков, острием вниз, воткнувшийся в камень на ширину пальца; рука человека лежала на рукоятке. Клинок, длинный, узкий и прямой, походил на огромный шип; в нем отражался свет факелов.

— Добро пожаловать, потерянный, — прошептал Шут.

— Кто ты? — нервно крикнул один из стражников; другой побежал поднимать тревогу. В Холинар вошел Носитель Осколков.

Человек не оставил вопрос Шута без внимания. Он шагнул вперед, волоча за собой Клинок, как если бы тот слишком много весил. Меч резал камень, оставляя в земле крошечный желобок. Человек шел неуверенно, едва не падая. Он оперся о створку ворот, собираясь с силами, и прядь волос отлетела в сторону, открыв глаза. Темно-коричневые, как у человека низшего класса, дикие, ошеломленные.

Наконец человек заметил двух стражников, с испуганными лицами направивших на него копья. Он протянул к ним пустую руку.

— Идите, — прерывающимся голосом произнес он, говоря на совершенном алети, без акцента. — Бегите! Бросайте клич! Передавайте предостережение!

— Кто ты? — еще раз спросил один из стражников. — Какое предостережение? Кто атакует?

Человек замолчал и, покачнувшись, поднял руку к голове.

— Кто я? Я… я Таленел'Элин, Мощь Камня, Герольд Всемогущего. Идет Опустошение. О, Бог… оно идет. И я потерпел поражение.

Он покачнулся и рухнул на каменистую землю, за ним упал Клинок Осколков. И не исчез. Стражники осторожно подошли к человеку, один из них толкнул его тупым концом копья.

Тот, кто называл себя Герольдом, не пошевелился.

— Так что же мы ценим? — прошептал Шут. — Новаторство. Оригинальность. Новизну. Но важнее всего… своевременность. Но, боюсь, ты пришел слишком поздно, мой запутавшийся неудачливый друг.

Примечание

Вверху тишины освещающие шторма — умирающие шторма — освещают тишину вверху.

Вышеприведенный пример заслуживает самого пристального внимания хотя бы потому, что является кетеком, самой сложной формой святой поэзии Ворин. Кетек не только читается одинаково вперед и назад (правда, разрешается изменить формы глагола и окончания существительных), но и делится на пять различных маленьких кусков, каждый из которых заключает в себе полную мысль.

Полная поэма должна иметь форму предложения, грамматически правильного и (теоретически) с очевидным смыслом. Из-за трудности составления кетек считается высшей и самой яркой формой всей поэзии Ворин.

Тот факт, что его произнес неграмотный умирающий хердазианин, причем на языке, на котором он с трудом говорил, заслуживает отдельного упоминания. Именно такого кетека нет ни в одном из хранилищ поэзии Ворин, так что совершенно невероятно предположить, будто объект повторил фразу, которую где-то услышал. Никто из ардентов, которым мы показали поэму, не знал ее, хотя трое похвалили форму и выразили желание увидеться с поэтом.