Фараон Эхнатон - Георгий Гулиа

Старик привстал, не веря своим глазам.

— Это я, Тахура, — сказал купец. — Мы с тобей виделись в лавке Усерхета. Ты оказал мне большую честь, отведав моего угощения.

Все было сказано слишком ясно и просто, чтобы не понять этих слов и не вспомнить купца Тахуру.

— Я рад, — проговорил старик, сплюнув жеваный лист му, — я рад.

— Я хорошо помню твое имя: ты — Сеннефер.

— А ты — Тахура.

— Верно! — Купец очень обрадовался тому, что старик запомнил его.

— В Кеми полагается пригласить гостя домой, — проговорил Сеннефер.

— Такой обычай — повсюду, где приходилось мне бывать.

— Но для этого надо иметь дом.

Тахура взглянул на дверь хижины. Низенькая, совсем низенькая она. В нее не войдешь, не согнувшись в три погибели. Вот какая дверь! И по ней вся хижина, выложенная из сырого кирпича. Купец решал: протиснется в дверной проем или не протиснется? Старик угадал его мысли:

— Нет, войти мы войдем! Как-никак, а дом! Надо побывать в нем. Не здесь же разговаривать.

— Да, ты прав, Сеннефер, мы, пожалуй, войдем…

Старик прошел первым, как бы подтверждая, что входить сюда безопасно. Маленькое оконце — высота которого равнялась ширине — освещало комнату скудным предвечерним светом. Можно сказать, что здесь было темно. Сеннефер достал уголек из очага и раздул его. При помощи льняной веревочки и этого уголька он зажег глиняный светильник.

— Садись, — пригласил он гостя, продолжая заниматься своим делом. — В углу ты найдешь чистую циновку. Она — для гостей. Бери ее — она чистая.

Светильник замигал неровным красно-желтым светом. Будто внесли сюда медную посуду. И все стало красно-желтым: лица мужчин, циновки на полу, глиняная посуда на полках.

— У меня бедно, — продолжал Сеннефер, устраиваясь на полу, — но чисто. Здесь чище, чем в фараоновых хоромах. Поверь мне: это говорю я, Сеннефер.

Тахура подтвердил, что в хижине опрятно, что даже женщина не в состоянии поддерживать чистоту большую, чем эта. (Купец указал рукою на потолок, пол, стены, посуду.) И в самом деле, в хижине не чувствовался спертый воздух, обычный в жилищах бедняков. Не пахло ни грязью, ни пивом, ни мукой. А вот ароматическими маслами пахло. А вот смолою пахло. И розами пахло. Откуда розы в этом закуте — темном и низком?..

Сеннефер засмеялся — негромко, точно заскулил песик.

— Господин, ты забыл, что я — парасхит. Я имею дело не только с кишками и желчью, легкими и селезенкой. Я не простой парасхит, которого гонят камнями прочь от себя. Когда он вскроет острым камнем живот покойника… Мне доверено и нечто большее…

Старик произнес эти слова гордо, но сдержанно.

— Разумеется, Сеннефер, я далек от мысли о том, что передо мною — обыкновенный парасхит, копающийся в чужих внутренностях…

— Не в чужих, — поправил его старик, — но в мертвых.

— Это одно и то же.

— Э нет, господин, ошибаешься. Мертвый принадлежит богам. О нем нельзя сказать «мой», «твой», «наш», «ваш». Он — божий!

— Да, это так, — из любезности согласился купец. Он не мог понять этого странного обычая — бальзамировать покойников. Зачем это? Разве не проще предать земле? Или сжечь, как это делают далеко на Востоке? Или подвесить к дереву, по примеру народов Севера, что за страною хеттов?..

— Чем угостить тебя? — сказал старик. — Есть у меня зелень му. Так называют ее в Та-Нетер. И мы переняли это слово. На рынках ее тоже называют му.

— Уважаемый Сеннефер, я знаю му. Однако доставь мне удовольствие, на которое могу рассчитывать, как гость.

Старик удивленно уставился на купца.

— Могу ли я, как гость, просить все, что мне заблагорассудится?

— Да, можешь.

— Спасибо, Сеннефер! А прошу я одного: поговори со мной, дай насладиться твоими словами и блеском ума твоего.

— О, азиаты! — воскликнул старик и всплеснул руками. — Какие же вы, однако, хитрецы! Ты обезоружил меня, и я вынужден подчиниться тебе.

— Я только этого и желаю, Сеннефер. Что может быть приятнее беседы с тобой? Я хорошо помню, что ты из Саи. Запомнилось и твое мимолетное замечание о том, что ты знал достаток. Полагаю, что ты был и знатен и богат. Об этом свидетельствуют твой лоб, и нос твой, и руки твои. Глаз у меня наметан, и я знаю, что такое кровь знатного человека.

Сеннефер выслушал купца и сказал:

— Чужеземец, я помню твое гостеприимство, твою щедрость Поверь мне: я мог бы ответить тем же, если бы не разрушили дом мой, если бы не преследовали меня отец и сын. Я ел песок на Синайском полуострове, добывая медь. Я кочевал в песках Рете-ну, спасаясь от гнева врагов моих.

— Неужели столь могущественны враги твои?

— Мои? — Старик горько усмехнулся. — Мановением мизинца уничтожают они все живое. Их взгляд испепеляет растительность на земле. Дуновение ноздрей их повергает города во прах.

— Сильные, однако же, враги у тебя, Сеннефер, ничего не скажешь.

— И если ты видишь меня таким, как есть, — только потому, что я жив. А жив потому, что не умер. А не умер — ибо гнев питает меня. И месть в сердце моем твердит: «Ты должен жить, Сеннефер! Жить, чтобы отомстить!»

— Я много ездил, Сеннефер. Знаю земли, знаю воды. Те, что лежат далеко на Западе, и те, что — далеко на Востоке. Как бы ни были настроены правители друг против друга, всем хочется торговать. Стекла из Джахи приводят в восторг женщин Кеми. Благовония с острова Иси пленяют прекрасных вавилонянок, чьи глаза с густой поволокой. Я купец — и предо мной открыты границы, и стражи не чинят препятствий.

— Еще бы! Еще бы! — проговорил Сеннефер. — Купец — человек уважаемый.

— К чему я это все говорю? — Тахура понизил голос. — Мне хочется послушать твою красивую речь, исполненную благородства. Я знаю язык вашей страны. Но когда услышал тебя, я сказал себе: «Тахура, вот она, речь, которая достойна избранных».

Старик был доволен. Он улыбался. Человек очень слаб — с трудом противостоит лести. Даже самое крепкое сердце размягчается под действием хорошо взвешенных хвалебных слов. Только пирамида Хуфу противостоит лести, ибо она глуха.

Сеннефер сказал:

— Уважаемый господин, если моя речь приглянулась тебе, то в этом повинны мои родители — знатные люди из чудесного города Саи. Я рос, как цветок, и уши мои внимали словам изящным и мыслям возвышенным. Право же, мало стоит слово, если не выражает оно нечто, что западает тебе в душу и живет там подобно птице в гнезде. Это нечто рождает новые мысли, и они, как птенчики, слетают с уст твоих. Ибо ты был оплодотворен большой мыслью. Слова — очень удобное обличье. Они должны быть необычными сами по себе. Но за ними, повторяю, должно стоять нечто. Ты меня понял?

Тахура молча кивнул.

— Чем хороши, чем неотразимы папирусы древних времен? Тебе их приходилось читать?

— Немного, немного, уважаемый, — проговорил скороговоркой купец.

— А я скажу, чем они хороши. — Старик воодушевился. Он плавно разводил руки в стороны и упирался ими в бедра. Движения эти как бы помогали ему яснее выразить мысль. — В древних свитках я нахожу Слово, которое светит мудростью само по себе. Звезда светит? Вот так же светит слово. Только помни: древнее слово! Тысячу лет тому назад люди не были глупее нас. Они мало говорили, больше думали. И в этом был свой резон. Что толку в том, что иной болтает без устали? Наши древние предки учили нас мыслить. А ныне? Разве не являемся мы свидетелями ужасного падения того самого искусства выражать мысли, которым гордились жрецы Амона еще во времена Нармера и Джосера? С легкой руки фараона, каждый норовит перещеголять рыночного торговца, коверкающего наш божественный язык. С каких это пор зеленщики и сапожники стали нашими учителями? Я спрашиваю: с каких пор?

Тахура повторил, как эхо:

— С каких пор?

— С тех самых пор, как взошел на трон… — Старик еще больше понизил голос. — С тех пор как царствует этот… с удлиненной головой и лошадиной челюстью.

Купца продрал мороз по коже. Он спросил:

— Почему шепчешь — разве нас подслушивают?

— Все может быть! Ныне и стены имеют уши.

— Что ты говоришь, Сеннефер?

— Да! — решительно подтвердил старик.

Купцу стало не по себе. Он вовсе не был робкого десятка. Но вот так, ни за что ни про что, попасться в лапы стражникам фараона?..

Отнеожиданной робости он встал, вышел во двор, обошел домик вокруг: никого! Вернулся на место. Облегченно вздохнул:

— Никого! Мы с тобой одни.

— Почему одни? — улыбнулся Сеннефер, — А ты?

— Что — я?

— Разве не может быть второй души?

— У меня? Вторая душа?!

Сеннефер успокоил его. Владелец лавки Усерхета предупредил старика о тем, кто такой Тахура. «Доверься ему целиком», — сказал лавочник. Слово Усерхета было для Сеннефера настоящим словом, звучащим как в древних свитках.