Грас - Дельфина Бертолон

Мои щеки были совершенно исцарапаны ледяным ветром. Мне понадобилось около получаса, чтобы найти аллею 16, а потом еще четверть часа, чтобы отыскать своего брата. Наконец я увидел могилу среди замерзших деревьев и кустиков. Надгробный камень был украшен высеченным из гранита толстощеким херувимом, хоть и милым, но немного гротескным.

ОРЕЛЬЕН БАТАЙ

12.03.1977.

Стань ангелом

среди ангелов

Ты себе представляешь, Кора, какое впечатление это на меня произвело. Дата моего рождения на табличке, моя фамилия на табличке – конец всему! У меня было одно желание – удрать оттуда со всех ног, но я должен был остаться, физически переварить информацию, которая до этого мгновения оставалась химерой. Табличка была здесь. Его имя было здесь, его могила была здесь. У меня был брат-близнец, и этот брат-близнец умер еще до своего рождения. Присвоить ему дату моего рождения как дату смерти было некоей поэтической вольностью; никто, конечно, не мог определить, в какой момент перестало биться его сердце.

Чтобы окончательно убедить себя в реальности происходящего, я прикоснулся рукой к мрамору таблички.

О-ре-льен.

Орельен, брат мой.

В некотором смысле он все же существовал. Недолго и в примитивном виде, но существовал. Вдруг я задался вопросом: а кто конкретно здесь погребен? Были ли у него уже кости? Ногти? Вопрос был столь ужасен, что я отогнал его как можно скорее, но до конца мне это не удалось. Меня накрыло ледяным шквалом, ремешок капюшона хлестнул по лицу, как бичом. Я отвернулся: с меня было довольно. Повернулся спиной к брату, которого у меня никогда не было – в тайне, во лжи.

Мне непременно надо было с кем-нибудь поговорить. Да, но с кем? Позвонить какому-нибудь другу, подруге? Что они поймут? Придется рассказать историю с самого начала, у меня спросят подробности, будут всякие ахи и охи, «не может быть, с ума сойти!» – а я всего этого не хотел. Покидая кладбище Гийотьер, я был уверен, что никогда больше не ступлю сюда ни ногой – эта нелепая мысль казалась мне вполне очевидной.

Оказавшись посреди негостеприимного квартала, сытый по горло похоронными конторами и наполовину разобранными зданиями 70-х, я вскочил в трамвай на улице Бертело, чтобы вернуться в центр города.

Грас Мари Батай,

11 ноября 1981 года, гостиная,

02.30 на больших часах

Невозможно спать.

Никогда больше не буду спать, стану вечной сомнамбулой.

Уже нет ни тактики, ни стратегии. Ни надежды, ни зарубцевания раны – только настоящее, невыносимое.

Перемирие? Идите в задницу.

Твой образ блекнет, Тома. Опрокидывается, искривляется. Даже твой язык изменил структуру. Ты окончательно удаляешься к какому-то другому миру, как беспрестанно мигающий НЛО.

Я призрак призрака, тень тени, отражение отражения.

Благодаря какому извращению вам удалось сделать меня такой старухой всего в тридцать пять лет? Я вдруг превратилась в чудовище, словно меня обезобразила какая-то катастрофа.

Жир тоже считался красивым, в другие времена, в другом месте.

В свое время душа была всем, а тело ничем. Сегодня тело – все, душа – ничто.

Бог мертв, и я тоже помогла его убить.

Сегодня все должно быть очевидным. Нарочитым, поверхностным, пригодным для телевидения. Душа несовместима с системой, цель которой – повышение эффективности.

Я компенсирую свою жизнь, пожирая шоколад, хлеб, запивая вином, заглатываю все это. Какая разница? Если уж приходится стареть, так в радости. Я измучена постоянным вмешательством моей головы. Надо выключить что-то, поставить на ждущий режим.

ВКЛ ВЫКЛ ВКЛ ВЫКЛ ВКЛ ВЫКЛ ВКЛ ВЫКЛ ВКЛ ВЫКЛ ВКЛ ВЫКЛ

Я страдаю от дисморфобии, через других, я тебя уже не узнаю, ты не мой муж – ты смирительная рубашка из сурового полотна, напяленная на пустоту, я отродясь не видела этот нос, этот рот, эти глаза.

Я была с вами за столом, но никогда не чувствовала себя так далеко. Тома, Кристина, Лиз, Натан – вы счастливое Созвездие. А я на островке, в самом-самом низу, могу только смотреть на вас, восхищаться вами. Но я никогда к вам не присоединюсь.

Ваши слова проходят сквозь меня, ваши голоса, желания.

Вы заболевание, загроможденное лицами.

Ты-то всегда жил, не задавая себе вопросов, когда действуешь, не надо думать, ты вписывался в клеточки, все шло к лучшему, дом-супруга-работа-сад-ребенок/дочь-ребенок/сын и мертвый ребенок, чтобы добавить немного драмы, немного фантазии для упорядоченной жизни – как счет за газ.

Ты распускаешь хвост, ты шутишь, о! – ты краснеешь, идиот! Ты все меньше и меньше сдерживаешься. У девчонки и то больше благопристойности, чем у тебя, старичок. Ей это не удается, но она старается. Время от времени ее улыбка становится вымученной – это она встретилась со мной взглядом.

Чувствуй, чувствуй себя виноватой, малышка. Вини себя! Ты ничего не потеряешь от ожидания. Видишь фаянсовый горшок, там, наверху? Тебя ждут листья наперстянки, сухие, хрустящие, только заварить. Выблевав свои внутренности, ты будешь уже не такая сексуальная.

Тебе, Тома, я пожертвовала свою жизнь – авансом.

А потом появилась соплячка, и все пошло прахом.

Я проживала свою любовь в расчете на вечность и любила тебя так, как об этом пишут в книгах. Я думаю о Природе, так до омерзения хорошо устроенной, такой ироничной! Сперматозоид – головка, хвостик, задиристый жгутик; яйцеклетка – круглая, уравновешенная, верная. То, что плывет, и то, что ждет. Думаю о скоростном поезде, который недавно торжественно запустил Франсуа Миттеран, оранжевом, как ее грива; ты сядешь на этот поезд, чтобы опять уехать, еще дальше, еще быстрее.

Остаться/Уехать.

Я провела свою жизнь в ожидании, хотя надо было, чтобы это ты беспрерывно меня ждал.

Беспрерывно ошибаешься.

ВЫКЛ

Грас Мари Батай,

8 декабря 1981 года, спальня,

23.36 на радиобудильнике

Девчонка заболела.

Не осмелюсь сказать тебе, будто я тут ни при чем. Никогда бы не подумала, что это подействует так хорошо.

Должно быть, она чувствительна, это большое дитятко… Дозы дигиталина в домашнем отваре довольно слабые, но не могла же я вынести такое вещество из больницы, не рискуя угодить под какую-нибудь досадную проверку.

В любом случае мое снадобье действует. Я слышу, как ее рвет надо мной, рвет и рвет, бедняжку.

Если бы только ты был здесь, чтобы полюбоваться на это, г-н Тома Батай! Ее кожа стала восковой, ее красивые кукольные глаза налиты кровью. Она похожа на старую алкоголичку.

Внимание, я знаю, что это плохо. Но вы первые начали. Око за око, ни хрена тут не поделаешь.

Конец сочувствию медсестры.

Конец пониманию супруги.

Конец женской кротости.

Сдохла яйцеклетка. Перестала ждать.

Вы танцевали все лето? Ну так поплачьте теперь!

Это вы сделали из меня то, чем я стала. Вы умножали число подручников, неделю за неделей, месяц за месяцем. Ты с соплячкой, это вы меня создали.

«Думаю, этот климат не подходит тебе, Кристина. Думаю, ты должна вернуться к себе домой. Я не твоя мать, я здесь не для того, чтобы возиться с больным ребенком».

Она будет пить мой отвар до тех пор, пока не послушается этого совета. Через воронку, если понадобится. Будет пить, пока не уберется, не исчезнет из нашей жизни, до твоего возвращения, надеюсь. Девчонка – это мимолетно, как жесткокрылое насекомое.

Ей с тобой попрощаться? Вам попрощаться? Нет уж, лучше умереть. Спорю, Рождество пройдет уже без нее. Уж я сделаю себе этот подарок, дорогой, не возражаешь?

Мое снадобье превращают ее в старуху, а ее страдания меня молодят. Говорят же – колесо крутится…

Я приняла ванну, слушая, как ее выворачивает. Последний раз мне было так хорошо в ванне 14 июля, когда мы занимались любовью, тут, посреди пены, после деревенских танцев. Более молодыми мы часто трахались в этой ванне. Это был наш любимый способ взлететь на седьмое небо – под водой.

Хотя после Натана с этим было покончено.

Но тогда, 14 июля!.. Фейерверк без фейерверка. Ты, я, мы – снова вместе. Я уж было поверила, что это навсегда. Поверила, что выиграла. Битву – не войну. На самом деле это был последний раз, когда мы трахались.

Ты не касался меня почти полгода.

Я вам не позволю.

Подручники орудуют в темноте, я ужесточаю наступление.

Когда я зашел в бар около половины шестого, за стойкой обнаружился мужской обрубок. Вообще-то у него не было даже лица. Не то чтобы он был обезображен, просто его лицо скрывали тропические заросли волос, лес усов и бороды, а довершали маску диоптрические очки в широкой черной оправе. Если ты, Кора, была пара глаз-нос-рот, то от этого типа остался только нос. Кроме того, на нем был вязаный свитер с шалевым воротником, весь в крикливых перуанских узорах. Не осмеливаюсь даже вообразить себе, что скрывалось за стойкой – клетчатые шорты и клоунские башмаки?