ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея - Ян Добрачинский

Я бы не вынес, если бы Руфь… Не вынес бы? Разве не было бы лучше, если бы она вообще могла танцевать, пусть даже и так?

Теперь и гости повставали с мест и окружили танцующую девочку. Множество рук начало хлопать в такт музыке. Горящие страстью глаза пожирали Саломею. Зрители были полностью захвачены разворачивающимся зрелищем. Я тоже чувствовал, что по мере того как я смотрю на танец, во мне против моей воли пробуждаются опасные порывы… Бывают минуты, когда самые благочестивые установления выветриваются из головы. Порой мы слабее своей плоти… Когда Саломее удавалось более выразительное движение, толпа окружавших ее мужчин издавала звук, напоминающий вой волков в лунную ночь. Время от времени срывались короткие возбужденные смешки.

Кто–то грубо проталкивался в первые ряды плотного кольца зрителей: это был Антипа. Щеки его побледнели, он возбужденно дышал, губы скривила гримаса жестокости. Он пожирал девочку глазами, но взгляд его то и дело возвращался к Иродиаде, которая тоже поднялась с ложа и, опираясь на Пилата, стояла по другую сторону круга. В этой толпе возбужденных людей тетрарх и его жена являли собой воплощенную чувственность. Саломея казалась мотыльком, порхающим между двумя цветками. Она как бы приняла на себя все неистовство их вожделения, любви и ненависти.

Но в ту же самую минуту что–то заставило ребенка вдруг очнуться от экстаза танца. На застывшем лице Саломеи появилось выражение страха и замешательства. Она неожиданно прервала танец и, как испуганный зверек, бросилась в середину толпы, желая убежать. Зрители топали и не выпускали ее. Наконец, она добежала до матери и спрятала голову в изгиб ее локтя.

Гости разразились криками и смехом, всеобщее возбуждение грозило вылиться в новую волну бесшабашного распутства. Одна из девушек пронзительно закричала в крепких объятиях римского трибуна, арабские царьки шли обратно к своим ложам, гоня перед собой девушек, словно стадо коз. Вдруг на всю залу прогремел голос Антипы:

— Саломея, танцуй еще!

Девочка украдкой выглянула из–за матери и снова спряталась за ее плечо.

— Саломея, станцуй еще раз… — резко сказал Антипа. Он подошел к ней.

— Станцуй… Я дам тебе за это красивые сережки. И браслет… — неудовлетворенная страсть раздувала его ноздри… — Станцуй еще раз, Саломея…

Тетрарх разговаривал с девочкой, но казалось, что слова его были обращены к Иродиаде.

— Станцуй. Я дам тебе рабыню, двух рабынь, или гору кораллов, жемчуга, кольца… Ты выберешь, что захочешь, только станцуй!

Вместо ответа девочка спряталась за матерью.

— Станцуй! — говорил Антипа, и его охрипший голос стал грубым и прерывистым. — Прошу тебя, станцуй! Я, царь, прошу тебя, станцуй!

Он был пьян, едва держался на ногах, и язык у него заплетался.

— Танцуй, слышишь!? — крикнул он. — Я приказываю… Если не послушаешься… Прикажи ей танцевать! — крикнул он Иродиаде.

— Разве ты не видишь, что ребенок напуган? — ответила та, глядя на мужа в упор.

— Напуган! а ведь танцевала, — взорвался он. — Она должна станцевать для меня! Слышите!

В нем одновременно кипело похотливое возбуждение и бешенство.

— Она должна! Она не танцевала для меня! Пусть теперь для меня станцует! Я не знал, что она умеет так танцевать! Ты скрывала от меня, чтобы теперь… Ты!

— Антипа… — сказала она холодно. В ее голосе зазвучал металл, а взгляд непреклонно отражал молнии, бьющие из черных глаз царя. Говорят, что иногда женщины способны любить мужчину до безумия. Но любовь Иродиады умеет властвовать над безумием. Она смотрела на него, как укротитель на зверя, и этот идумеец, отец которого безжалостно убивал тех, кого больше всех любил, склонялся под ее взглядом. Иродиада гораздо больше внучка Ирода, чем Антипа его сын. Усмиренный в своем порыве, он хмуро бросил:

— Пусть она станцует… Скажи ей, пусть она станцует для меня… Я сделаю для нее все, что она захочет, — снова заводясь, он стал бить себя кулаком в грудь. — У нее будет все, что она пожелает. Я отдам ей полцарства… Слушайте! — крикнул он, поворачиваясь к гостям. — Если маленькая Саломея станцует для меня еще раз, я дам ей все, что она попросит! половину царства!

Пилат прыснул от смеха:

— Ну все, тетрарху конец. Я должен написать кесарю, что у нас теперь царица вместо царя!

Но Антипа не слышал этих слов. Он был возбужден, метался во все стороны, кружился на месте, бил в ладоши и продолжал кричать:

— Если Саломея станцует для меня, клянусь словом царя: я дам ей все, чего она пожелает! Смотрите все, как будет танцевать Саломея!

Мать наклонилась над девочкой и с минуту что–то тихо ей говорила. Малышка медленно кивнула головой и послушно вышла на середину залы в заново образовавшийся круг зрителей. Опять зазвучала та же грубая неистовая музыка. Лицо Саломеи выражало робость и страх, она не отрывала взгляда от матери, как бы черпая в ней силы. Что за искусство уметь заставить других зависеть от тебя! Иродиада улыбнулась дочке, и та ответила ей улыбкой. Девочка закинула назад голову, ее маленькие босые ножки начали месить землю, сначала медленно, словно она выжимала вино в чане, потом все быстрее и быстрее, пока наконец Саломея целиком не отдалась танцу. Я снова видел ее смуглое тело сквозь развевающийся муслин, широко распахнутые глаза, приоткрытые губы, маленькие ручки, проделывающие тысячи быстрых движений. Все бесстыдство танца было вновь явлено напоказ зрителям. Я старался не думать о том, что стоит за этим танцем, заставляя себя помнить, что передо мной ребенок. Разве можно говорить о справедливости в этом мире, где здоровые дети существуют для того, чтобы потворствовать разврату взрослых? В голове у меня все время прокручивалось: «Если бы это была Руфь…» Гости хлопали, и из их груди вырывались в такт такие же учащенные и шумные вздохи и сопенье. Антипа тоже хлопал, на его лице были написаны радость, гордость, сладострастие. В широком вырезе рубашки была видна его грудь, покрытая черными кудрявыми волосами; его мясистые губы шевелились, будто он смаковал лакомство, глаза то следили за Саломеей, то вновь устремлялись к Иродиаде. Я преодолел возбуждение, которое охватило и меня, и двинулся к выходу, чтобы, воспользовавшись тем, что все заняты танцем, улизнуть с праздника. Но вдруг Саломея, сделав какой–то похабный жест, остановилась, поспешно поклонилась Антипе и одним прыжком достигла матери. Не сделай она этого, толпа могла бы ее осквернить: сотни рук потянулись к ней. Лихорадочное сопение почти перешло в вой; идумейские царьки причмокивали и в возбуждении щипали танцовщиц.

Снова раздались крики, смешки и повизгиванье. Однако все перекрыл голос Антипы:

— Иди, иди ко мне, моя хорошая, моя голубка… Ты чудесно танцевала…

Иродиада шепнула что–то дочери, и та на цыпочках подошла к тетрарху.

— Иди сюда, дай мне поблагодарить тебя. Ты порадовала мое сердце. Еще никто так прекрасно не танцевал. Это было просто великолепно…

Он положил руки ей на плечи, и, жмуря глаза от умиления, поцеловал ее в лоб.

— Правда, ты только для меня танцевала? ну, скажи… И говори, чего ты хочешь. Слышишь? Я поклялся перед всеми, что ты получишь все, что пожелаешь. Ну говори, не бойся! Золото, рабынь, дворец — все, что захочешь, будет твоим. Ты слышишь, прокуратор, — с вызовом обратился он к Пилату, — за то, что она танцевала только для меня, она получит все, что пожелает. Ну, Саломея, скажи громко, чтобы все слышали…

Воцарилась тишина. Девочка оглянулась на мать. Я видел, как Иродиада тихонько кивнула головой. Тогда она ловко выскользнула из объятий Антипы, отступила назад, напружинилась, будто для прыжка, — и выпалила:

— Если ты хочешь меня вознаградить, — голос у нее был низкий и слегка дрожащий, — прикажи подать мне сейчас на блюде голову лживого пророка, который у тебя в темнице…

Сказав это, она быстро отпрянула назад и прижалась к Иродиаде. Сделалось еще тише, так тихо, что был слышен писк комаров, кружащих вокруг подсвечников.

— Ты хочешь голову пророка Иоанна Крестителя? — медленно переспросил Антипа, словно не веря своим ушам. Он перевел взгляд с ребенка на Иродиаду. В его глазах мелькнул смертельный страх. — Или у вас от вина помутился рассудок? — отчаянно выкрикнул он почти бабьим голосом. — Этот человек — святой, Божий, — он кричал все громче, как осужденный, не желающий признать свою вину перед судьями. — Да вы понимаете, что может произойти, если я подниму на него руку? Это ты ее подговорила! — он слегка присел, чтобы лицо ребенка оказалось вровень с его собственным. — Саломея, я дам тебе все, что ты захочешь. Не слушай мать. Я дам тебе золото, жемчуг, шелка, рабынь, коня… Ну, скажи, чего ты хочешь… Скажи сама… Ну, быстро.

Сдавленным голосом она повторила:

— Дай мне, царь, голову лживого пророка…