Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор Васильевич "gavura"

‒ Он оно как…

‒ Ну, да. Тёха им поверила, пошла в милицию и забрала свое заявление. Правда, перед этим они подарили ей пятьсот рублей, она и поверила.

– Дурдом «Вэсэлка»! – восхищенно протянула Шмырина.

‒ Да-а, эт точно, ‒ в задумчивости согласилась Минкина.

Прозвенел звонок, началась лекция. Лекции по истории КПСС читал говорливый старичок, его ласково называли Дедушка. Это был коммунист старой закалки, преданный делу партии и очевидно добрый человек, но возраст и склероз брали свое. Ему трудно было удерживать наше внимание, скармливая нас сухим материалом, состоящим из названий съездов, дат их проведения, трескучих лозунгов и заумных цитат.

Дедушка не умел выделить главное, с мучительной дотошностью вываливая нам на голову ворох ненужных подробностей, он преподносил их с таким пафосом, словно это были перлы высокой мудрости. В конце лекции его никто не слушал, он истощался и чтобы окончательно не потерять контакт с аудиторией, старался приводить примеры хоть как-то приближенные к жизни, высказывая их с величайшей многозначительностью.

– Во время гражданской войны Красной армии приходилось сражаться в исключительно тяжелых условиях! – изо всех сил напрягался Дедушка, безуспешно пытаясь перекричать галдящих студентов. – И коммунисты всегда были в первых рядах, – он крякнул, и вытер платком блестящую лысину. Заметно было, как он устал от своей словесной жвачки.

– После разгрома черного барона Врангеля в ноябре одна тысяча девятьсот двадцатого года, все силы окрепшей и закаленной в боях Красной армии были брошены на ликвидацию банд Махно. В конце августа одна тысяча девятьсот двадцать первого года повстанческая армия Махно была уничтожена. Мускулистая рука диктатуры пролетариата выполола эти сорняки с коммунистического поля! – Дедушка облегченно вздохнул, закрыл свой конспект, для надежности прихлопнув его ладонью, и посмотрел на часы.

– Но ростки остались! – задиристо выкрикнул кто-то из зала.

Дедушка сделал вид, что ничего не услышал и уже без пафоса продолжил.

– В то время я служил в политотделе Первой Конной армии. Под селом Петрово на Херсонщине мы взяли в плен много махновцев и среди них, представьте себе, был поп из нашего местечка!

Но на Дедушку уже никто не обращал внимания, время лекции подходило к концу и в аудитории нарастал гул, однако до звонка оставалось еще десять минут. Отпустить нас раньше он не решился, то ли не позволяла партийная сознательность, то ли остерегался декана и его бдительных доносчиков.

– У кого из вас будут вопросы?! – силясь перекричать нарастающий гомон, выкрикнул Дедушка.

Голос его утлой ладьей утонул в шуме прибоя. По рядам ему передали записку, он прочел ее вслух: «А, правда, что в гражданскую войну вы были попом?» В задних рядах громко заржали. В аудитории всегда найдется кто-то особенно восприимчивый к юмору.

– Да нет же! Вы неправильно меня поняли! Я сказал, что в числе взятых в плен махновцев, был поп. Ну, как бы вам объяснить? Это то же самое, что священник, поп-священник из нашего местечка. А местечко, это такой поселок городского типа, наподобие теперешних райцентров, – в растерянности, принялся пояснять Дедушка.

Ему передали еще одну записку, он зачитал ее вслух: «Уважаемый Наум Давидович! Расскажите, пожалуйста, как во время гражданской войны вы работали у Махна гармонистом».

Дедушка совсем вышел из себя, швырнул в зал скомканную записку, и заголосил, как резаный:

– Не гармонистом, а попом! Тьфу ты, совсем заморочили голову! Я оговорился… Ну, сколько раз вам надо объяснять?! Я вам повторяю еще раз, что среди махновцев в плен попал поп, из нашего райцентра, такого поселка…

Он хотел еще что-то сказать, пытался добавить что-то важное в свое оправдание, но его не было слышно, он сам подписал себе приговор, как кому-то тогда, в гражданскую. Вокруг поднялся сплошной регот, некоторых прямо крутило от хохота, через катарсис и очистительные слезы они освобождались от сковывающего напряжения нудного высиживания на лекции. Мне кажется, один я не смеялся. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно…

* * *

Вечером в кафе «Париж» я встретился с Ли.

Мы пили кофе с «Лимонным» ликером, здесь было тепло и мы расположились надолго. Сегодня здесь было много молодежи, в ней, как в живой воде растворилась кучка напыщенных кривляк. Вокруг красивые, одухотворенные лица. Я заметил нескольких наших студентов. Две мои однокурсницы по фамилии Кацара и Хороняка стояли в очереди за кофе. Как видно, свет не велик, я то и дело натыкаюсь на болгарина Тонева из нашего общежития. Он угощает шампанским двух смазливых девчонок, одетых в одинаковые клетчатые пальто, словно в ознаменование их неразлучной дружбы.

Тонев большой любитель выпить и посмеяться. Как он не раз заявлял, для него главное в жизни: стакан вина, удачная шутка и женщина с пышным бюстом. Все остальные ее качества, для него не имеют значения. Не сомневаюсь, что Тонеев, как всегда, рассказывает сальности двум подругам. Он имеет пристрастие к пестрым мотыльковым цветам. Сегодня на нем, играющая павлиньим пером, атласная куртка нараспашку, а на шею он намотал себе длинный канареечный шарф.

– Видишь ту блонду в песцах?

Ли кивнула мне на сидящую через стол от нас видную девицу, примерно, того же возраста, что и Ли, с буйными, распущенными по плечам золотистыми волосами в шикарном кожаном пальто с воротником и рукавами опушенными голубым песцом. Она обольстительно улыбалась, щуря длинные прозрачно-коричневые глаза, и периодически подносила к губам рюмку с коньяком, но я не заметил, что бы уровень коньяка в ней уменьшался.

За столом с ней сидят двое мужчин, оба начальственного вида, по возрасту годящиеся ей в отцы. Первый, с колобочным лицом в очках с толстыми стеклами, и в каракулевой шапке пирожком. Второй, в велюровой шляпе, такой толстый, что не понятно, как он до сих пор не лопнул, настоящая гора сала, задыхающаяся от своего пуза. Первый, до неприличия громко гоготал, выкатывая глаза за линзами очков, и щерил в беспорядке торчащие зубы, похожие на сколоченный кем-то нетрезвым частокол. Периодически, он вроде бы невзначай, а на самом деле, изо всех сил хлопал своего одышливого приятеля по пухлой, как подушка спине. Брюхан громко квакал и колыхался похожими на грелки складками подбородков.

– Я с нею училась в одном классе, ее зовут Виточка. Она была свой человек, хотя теперь у нее другие приоритеты… В позапрошлом году она поступила в наш пединститут и после зимней сессии вовремя не сдала книгу в библиотеку. Из-за этого после каникул всей ее группе на один день задержали выдачу учебников. А это особый контингент, педагоги… Хоть и будущие, но все они укушены педагогическим вирусом, он у них в крови.

Разгорелся грандиозный скандал, цунами с бурей в ложке воды. Причем, всему этому они дали официальный ход и политическую окраску. Их группа в экстренном порядке собрала открытое комсомольское собрание, пригласили декана факультета. Но и Виточка не проще, она привела на собрание нашу бывшую классную руководительницу, она преподавала нам французский язык, и еще позвала свою мать. Ее мать работает водителем трамвая.

Комсомольское собрание постановило единогласно: исключить Виточку из комсомола, при этом она автоматически исключалась из института. Таковы правила, хоть нигде и не писанные. Ее мать попросила слово, говорит: «Люди добрые! Имейте же душу, вы сами знаете, как трудно поступить в институт. Да, моя дочь совершила серьезный проступок, не сдала вовремя книжку, но нельзя же за это выгонять из комсомола и лишать ее возможности учиться. Простите ее на первый раз, больше такого никогда не повторится».

«Нет ей прощения! – все как один, ответили ей будущие педагоги, – Вы ее неправильно воспитали и еще надо разобраться, почему у вашей дочери нет отца, почему это вы мать-одиночка? Матери одиночки все легкого поведения, падшие... В этом тяжком проступке вы виновны наравне с ней. Из-за вашей дочери вся наша группа один день не имела возможности учиться, приобретать новые знания. Из-за нее мы не выучили домашнего задания и этим на целый день отодвинули для всех нас наступление коммунизма. Вашей дочери среди нас не место».