Княгиня Екатерина Дашкова - Нина Молева

— Сам дивлюсь, ваше сиятельство. Гости ли к нам съедутся, дипломаты ли с визитом заглянут, графинюшка тут как тут — к каждому с расспросами. Страны ее интересуют чужеземные, обычаи, а более всего устройство государственное. Кажись, о парламентах европейских не хуже чиновников наших знает. А в гостиной у тетушки скучает. Выдавать себя не хочет, а все предлогу ищет, чтоб уйти да снова в своей комнатке запереться. Супруга моя жаловалась — к портнихе не выманишь, о фасонах толковать нипочем не будет. На все один ответ: «Как изволите, тетушка! Как скажете, тетушка! Как Аннет, так и мне — на Аннет меряйте!» Это где ж такое видано, ведь, того гляди, заневестится, при дворе придется бывать. Неглижировать куафюрой да туалетами никак нельзя.

— Полноте печалиться, Михайла Ларионыч, Катерина Романовна в каждом туалете первой в обществе будет. И собой хороша, и умна, и повадлива. Неужто вам наши махалки больше по сердцу?

— Нет, нет, от того Боже избави, но ведь молода племянница — жизни порадоваться в самую пору. Не поверите, что в альбоме своем дала мне прочесть:

Когда вступил я в свет, вступив в него, вопил,Как рос, в младенчестве влекомый к добру нраву,Со плачем пременял младенческу забаву,Ростя, быв отроком, наукой мучим был,Возрос, познал себя, влюблялся и любил,И часто я вкушал любовную отраву,Я в мужестве хотел имети честь и славу;Но тщанием тогда я их не получил.

При старости пришли честь, слава и богатство;Но скорбь мне сделала в довольствии препятство,Теперь приходит смерть и дух мой гонит вон.Но как ни горестен был век мой, я стонаю,Что скончевается сей долгий страшный сон:Родился, жил в слезах, в слезах я умираю.

— Как же, сонет господина Сумарокова, и преотличный. В отменном вкусе племянницы вашей, граф, никто усомниться не может. Сожалею, что лишен возможности частых бесед с нею.

— Для нее и так честь великая, что ваше сиятельство ее своей благосклонностью дарит. А за новинки книжные уж и вовсе не знает, как благодарность свою сердечную высказать.

— Пустяки, сущие пустяки. Мало здесь до них охотников, так что мне в радость ими поделиться. Я и государыне докладывал не раз о редких успехах ее крестницы. Большое в том удовольствие ее императорское величество имела.

— Премного благодарен, ваше сиятельство. Всенепременно графинюшке нашей передам. Только…

— Только? Никак, в чем засомневались, Михайла Ларионыч? Не таитесь — со всей откровенностью скажите.

— Ваше сиятельство, Иван Иванович, сердце у вас золотое, ко всем снисходительное — всем то ведомо. Только, может, не след государыню нашу пустяками такими лишний раз утруждать…

В Москве лето — за город уезжать не надо. Дядюшки Ивана Ларионыча палаты старые, сводчатые — в Петербурге нипочем не сыщешь. Под новый отели только фундамент подводят. Место высокое — промеж Кузнецкого мосту и площадью, где дровами да животиной торгуют. Сад и впрямь загляденье. Беседки, гроты, статуй множество, боскеты цветочные. А река Неглинная прозрачная-прозрачная. Повсюду дно видно, рыбешки плещутся. С Невой не сравнить, а красиво. Тихо течет, не грозно. Каждый день на яликах прогулки с музыкой. Музыканты с рогами на другом ялике плывут, чуть-чуть поодаль. В теплице деревья персиковые, ореховые. На лето теплицы раскрываются — как роща стоят. Еще тутовое дерево во множестве. Сказывали, было таких рощ в Москве множество — при государе Алексее Михайловиче собирались свой шелк вместо привозного делать. Деревья вырастили, а с червями не получилось. Смоковницы без уходу пропали почти все, а у дядюшки стоят. На кисейное платье одна ягода упала, Настя свести не могла: краску из них делают, чернила, помнится.

Тетушка, графиня Марья Артемьевна, до разговоров не охотница, а бумаги показала. Смотреть смотри, а от вопросов уволь. Одно письмо с ее дозволения списала. Ее батюшке покойному его брат двоюродный из Москвы писал, когда Анну Иоанновну на престол шляхетство выбирало. Мол, своими руками собственную свободу погребли. По «Кондициям» следовало императрице во всем со шляхтой советоваться, ее решениям послушной быть, а они просить стали «Кондиции» преступить и самодержавие принять. Тетушка Марья Артемьевна сказывала, не менее сорока тысяч недовольных в крепости сгноили, кого казнили, кого в Сибирь послали. Все новой императрице радовались — мол, Елизавета Петровна с милостью да правдой придет. Ан не вышло. Еще больше народу в Тайный сыск да на каторгу пошло. Тетушка Марья Артемьевна сказала, едва не вдвое больше. Да и казне досталось. Там Бирон да курляндцы до нее добирались, а тут семейство Разумовских, многолюдное да ненасытное. Имущества-то за душой у них никакого, а жить желают на императорской ноге. Граф Алексей Григорьевич не уставал за родню просить, и все побольше да получше. Иван Иванович Шувалов, тетушка сказала, всех в изумление приводит: ничего от императрицы не берет, от званий да титулов наотрез отказался. Тетушка слово непонятное бросила: ему, мол, и так вся Россия принадлежать может, и без императрицы Елизаветы Петровны. Спросить графиню — резона нет: говорит только по своей воле, когда захочет и о чем захочет. Иначе даже дядюшка Иван Ларионыч словечка от нее не добьется. Тяжело молчит, так что подступиться боязно.

Другой раз сказала: будто народ несправедливости не видит. Государыня всем Разумовского как мудреца да благодетеля представляла, а на деле новоиспеченный граф так пастухом и остался. Вон в Тайном сыске сколько дел — люди про него да императрицу толкуют. Сначала те, что ко дворцу ближе. Тут тебе и капитан-поручик Преображенского полка Тимирязев — тетушка его знавала, и дворецкий мундшенкский помощник, и бунчуковые товарищи из Малороссии, и солдаты, и однодворцы, и монахи. У одного — строителя Троицко-Волновского, близ Белгорода монастыря иеромонаха Пафнутия, тетушка на богомолье была. А с годами и попроще люди пошли — крестьяне, солдаты, дворовые. Купцов немало. Что ж, каждого в застенках пытать, кости ему перемалывать, на дыбе вытягивать, а потом еще и христианами называться? Тетушка в разговоре побледнела вся, губы дрожат, рук на коленях сплести не может. Все своими глазами видела, через все сама прошла: «Не может самодержец без законов править, не может!»

А иеромонах Пафнутий тем Тайный сыск прогневал, что подробности о венчании государыни с графом Разумовским знал. Не он один — тетушка называла: тут тебе и генерал-майорша Бредихина, и иеромонах Троице-Сергиевой лавры Тимофей Куракин, и строитель приписанного к Троице-Сергиевой лавре Троицкого Богоявленского монастыря в Кремле иеромонах Афанасий Дорошевич. Певчих много — на клиросе во время венчания пели. Венчал супругов в Петербурге, как только государыня на престол вступила, Кирилл Флоринский, которого за то произвели в архимандриты Троице-Сергиевой лавры и в члены Синода.

Тетушка Марья Артемьевна толковала, будто всем тот брак нужен был, чтоб места свои при императрице нововенчанной за собой оставить, ничего не менять. Дядюшка Михайла Ларионыч смолчал, а Иван Ларионыч мириться не стал, в Москву уехал. Только будто бы теперь, как фаворитом его сиятельство Шувалов, государыня доверенного человека к графу Разумовскому посылала, чтоб отдал венчальную грамоту и все ее письма. Граф посланного принял, за бумагами, слова не вымолвив, сходил, а вернуть не вернул — тут же в камине сжег. От себя добавил: в мыслях не держал свою благодетельницу чем обеспокоить, не то что огорчить. За то государыня его снова поместьями да крестьянами наградила. За послушание и безропотность. Он и вправду из дворца по первому намеку выехал. Из апартаментов своих нитки не взял. Похвально, заметил дядюшка Иван Ларионыч, только ему в них ничего не принадлежало, как не могут принадлежать и все многочисленные подаренные государыней поместья, раз ничем он, акромя фаворитизма, их не заслужил. Тут и следует подумать над словами персианина Узбека в письмах Монтескье: «Монархия есть полное насилия состояние, всегда извращающееся в деспотизм… Святилище чести, доброго имени и добродетели, по-видимому, нужно искать в республиках и в странах, где дозволено произносить имя Отечества». Вот и выходит, всему начало — нравственность человеческая.

Тетушка Марья Артемьевна с утра в будуар позвала, про Петербург спрашивала, про Ивана Ивановна Шувалова, какие беседы со мной имел, какие книжки посылает. Более других ей интересен был. Потом посоветовала мыслями своими ни с кем не делиться, ни с тетушкой Анной Карловной, ни с Аннет, тем паче с гостями дядюшкиными или, не дай Господь, с господином Шуваловым. Мол, так тебе здоровее выйдет: от мыслей горести одни, мне ли не знать. Обняла, перекрестила. До дверей дошла, обернулась, чтоб присесть, а она и вдогонку крестит мелко-мелко.