Пастырь добрый - Попова Александровна

— Ну-ну, — одернул его Керн таким тоном, точно беседовал с душевнобольным, порывающимся покончить со своею затянувшейся бессмысленной жизнью. — Так недолго и до паранойи.

— «Паранойя — твой лучший друг», учил нас Его Высокопреосвященство Сфорца в академии…

— Забавно, — невесело усмехнулся Бруно, — что, находясь в присутствии четверых инквизиторов, я не слышу версии о божественном благоволении.

— Смешно, — безвыразительно согласился он. — Особенно весело от такого благоволения Хальтеру-младшему и девчонке Штоков.

— Гессе, — насупясь, проронил предостерегающе майстер обер-инквизитор; Курт сжал губы, осекшись.

— Виноват, — отозвался он механически и без особенной покаянности в голосе; тот бросил короткий взгляд в его сторону, однако продлевать воспитательную беседу не стал. — Если у Бруно нет более мудрых мыслей, я бы хотел обратить внимание на три вещи. Primo. Финк той самой злополучной ночью тоже слышал флейту, и если это можно списать на некий транс, в каковом он пребывал (что, как я понял, схоже с состоянием, в котором отловили последнюю жертву), то мой-то свидетель был compos mentis[50], когда видел участников таинственного обряда. Он слышал музыку въяве, ушами, так сказать, телесными.

— Ergo, — подытожил Ланц, — в те минуты, когда жертва идет, ведомая призрачной флейтой, кто-то где-то дудит на вполне вещественной.

— Это первое, — кивнул он согласно. — И теперь уж не за пределами города; не хочу славословить магистратских солдат, однако же в последнее время можно быть уверенными, что на воротах они не спят. Версию о том, что ребенок (да и взрослый тоже) в каком угодно трансе сможет преодолеть городскую стену, я по понятным причинам не рассматриваю.

— И пиликает эта гадина, — добавил Ланц угрюмо, — руководя действиями жертвы на расстоянии… Жаль, что дудка сегодня не была настолько любезна, чтоб назвать девчонке конечный пункт. Вот это было б точно благоволением свыше.

— Secundo, — продолжил Курт, оставив слова сослуживца без ответа. — На сей раз имеем чадо из небогатой, не известной семьи, не из той, от которой зависит благосостояние Кельна; ergo — рассыпается одна из моих версий касательно мотивов преступлений.

— Не сказал бы, — возразил Бруно; умолкнув, бросил вопрошающий взгляд на Керна, испрашивая на сей раз дозволения говорить, и пояснил: — Все, напротив, логично и укладывается в твою теорию. Возможно, «система управления городом» или «экономика Кельна»… или что там еще для всех вас важно… и пострадали в некотором роде по причине общей подавленности одного из первых торговцев и бюргермайстера; возможно, горожане и испытывают некоторую удрученность происходящим (дети, все ж таки), однако же — до сих пор страдали лишь те, чья жизнь является предметом зависти, а то и порицания. Они одарены судьбой, у них все в жизни как надо; самое большее, на что они могут рассчитывать в смысле сочувствия — это «слыхал, у бюргермайстера сынка порешили?» — «вот жуть-то». И это все. В лучшем случае. Если кто-то хочет восстановить город против ведущих дознание (то есть, против нас), если кому-то требовалось посеять пусть не панику, то хоть смятение в умах — бить надо не по кошелькам, а по душам, и по душам всех. До сего дня это были те, кто ближе к вам — верхушка общества; и это заставило вас шевелиться. Теперь взялись за простых смертных, коих, замечу, в Кельне больше. Вот их мнение и будет решающим, именно от них зависит, вышибут ли ворота Друденхауса, когда терпение иссякнет.

— Все это, — неспешно возразил Ланц, — было бы справедливо, когда б происходило в ином месте. Это вольный город, Хоффмайер, и здесь все иначе. Здесь другие люди. Это тебе не деревня.

— Не хотелось бы показаться неучтивым, — чуть осмелев, отозвался тот, — однако, отучись вы в университете — хоть бы и неполный год — вы заговорили б иначе. Ваши информаторы из студенческого сообщества неужто вам никогда не передавали, какие мутные идеи бродят там?.. Списать все едва лишь на молодость и горячность нельзя. «Вольный город»… С одним за время пребывания под опекой Инквизиции я согласился точно: больше воли — больше вольнодумства. Я знаю, о чем говорю, не только с чужих слов; я сам этого не избежал, хочу напомнить.

— То студенты; с вами всегда проблемы. От большого ума беситесь.

— Согласен, — кивнул Бруно, не задумавшись. — А все прочие бесятся оттого, что оного ума не имеют, зато имеют самомнение, звание вольного горожанина и нехорошие мысли. В конце концов, майстер Ланц, упомянутая вами деревня — недавнее прошлое едва ль не каждого в этом городе, кое-кто вовсе напрямую родом оттуда, горожане в первом поколении. А свобода бьет по мозгам похлеще шнапса, ее хочется все больше, да к ней неплохо б еще богатства и еще чего-нибудь… Рожденная этой свободой зависть к тем, кто такой же по status'у, но иной по факту, кое в ком, убежден, вызвала даже радость по поводу произошедшего, в лучшем случае оставив равнодушными.

— Все же сомнительно…

— Рискую нарваться на очередной посул меня выпороть, однако же хочу напомнить кое-что, — чуть снизил тон Бруно. — Припомните — когда в ваш дом бросили горящий факел, кого это взволновало? Когда ваши дети погибли — это вызвало хоть какой-то отклик? Убежден, что один-единственный — страх; каждый ходил по Кельну, вжав голову и ожидая, что инквизитор с горя и злости пойдет вразнос. Если кто и проронил хоть слово сочувствия, то, разве, какая особо благочестивая матрона преклонных лет. А большинство — неужто сомневаетесь, что большинство в первую очередь подумало «есть Бог на свете»?

— Логика есть, — проронил Керн сумрачно, не дав подчиненному ответить. — Продолжай.

— Теперь в пострадавших все — богатые, бедные, без разницы. Точнее, так, я полагаю, должно было быть; было б, если б сегодняшнюю девчонку не перехватили. Кстати сказать, и то, что снова девочка — тоже вкладывается в схему: мальчишки из таких семей гибнут пусть не часто, однако ж — это дело почти привычное. Под копыта попадают, дерутся, с крыш падают, на работе надсаживаются — гибнут попросту в силу того, что у мальчишек свободы в действиях больше; а вот насильственная смерть ребенка женского пола есть ситуация редкая. А такая смерть, каковую мы уже видели на примере двух предшествующих жертв — уж тем паче. Более к этой теме мне добавить нечего… да и не думаю, что стоит, — стараясь не смотреть в сторону Ланца, заметил тот. — Теперь хочу заметить вот что: сейчас уж точно можно сказать, что возраст жертв — не совпадение.

— Tertio, — кивнул Курт согласно. — Ни одному из них не более двенадцати… или не менее одиннадцати; не могу сказать, что в данном случае имеет большее значение.

— А это о чем говорит?

— Не знаю, — отозвался он, передернув плечами. — О чем угодно. Что привязано к этому возрасту?

— Утренний стояк, — предположил Райзе уверенно.

— Конфирмация, — тихо возразил Ланц.

— С двенадцати вешать можно, — добавил Бруно с угрюмой усмешкой; Курт нахмурился.

— Кстати, да, — снова кивнул он, пояснив в ответ на вопрошающие взгляды: — До двенадцати лет ребенок — это ребенок; в этом возрасте начинается взросление; я подразумеваю смысл физиологический, также и de jure в те же двенадцать к нему начинают относиться фактически как к взрослому. При оплате работ, к примеру, или, как упомянул Бруно — в том числе, в применении наказаний. При большой необходимости допускается даже заключение брака.

— Это версия?

— Чем нет, Вальтер? Если и впрямь убийства носят характер ритуальный, если это именно sacrificium[51] — с чего б отбор по возрасту хуже прочих оснований? Другой вопрос состоит в том, кто является объектом внимания наших неведомых малефиков. Из академического курса я лично такого не припомню, все признаки вместе не складываются ни во что, мне известное; флейта, ограниченный возраст жертв…

— Крысолов, — чуть слышно пробубнил Бруно, косо усмехнувшись; Керн приподнял бровь, вопрошающе и строго глянув в его сторону, и тот, несколько сконфузясь, пояснил: — Байка ходит в местах, откуда я родом…

— Нас «байки» не интересуют.

— Меня зато интересуют, — оборвал Курт категорично и почти вызывающе, нимало, однако, тем не смутившись; майстер обер-инквизитор насупился, совершенно явно вознамерившись сделать подчиненному внушение касательно давно и безоглядно отринутой им субординации, и тот продолжил, вновь не дав начальству высказаться: — Полагаю, мне решать; это ведь мое расследование, верно?

— Это поправимо, — пообещал Керн; на сей раз, тем не менее, особенной угрозы в его голосе не прозвучало. — Ну, что же; коль скоро майстер Гессе полагает сплетни славного города Хамельна важным для расследования фактом, незнание коего скажется на оном расследовании катастрофическим образом — подчинимся его мудрому решению.