58-я. Неизъятое - Елена Рачева

На работу стали ходить в вольной одежде, из каких-то тряпочек пошили себе воротнички. Охранники в зону вернулись, но отношение к нам уже было другое.

И вдруг недели через две в одну ночь приехали солдаты, стянули с нар несколько женщин и увезли. И у мужчин то же. А самое главное наше требование было — чтобы никаких репрессий после забастовки. И вот начались. Тогда мы объявили уже не забастовку, а восстание.

Загородили выход. Опять подняли флаги.

Однажды с крыши видим, как к мужской зоне едут машины с солдатами. Ну, думаем, будут штурмовать. Ночью 3 июля услышали крик, стрельбу… Залпами палят, мужчины кричат, кричат… И мы на крышах кричим.

Потом видим, ихний флаг упал. Солдаты с собаками выводят мужчин и ведут, ведут в тундру…

И сразу едут к нам. По рупору объявляют: «Выходите! Видите, мужчин постреляли. Хотите остаться в живых — выходите».

Ни одна ни вышла. Ни-од-на.

Леся Зелинская, украинка, всех собрала, сказала: «Столько нас унижали, нельзя больше терпеть. Лучше смерть. Свобода или смерть!»

Два дня и две ночи мы держались. На третий день видим: около нашей зоны машины, солдаты, кругом поставили пулеметы и стали резать в заборе проходы.

Мы тоже начали готовиться. Всех больных, старушек собрали в два барака. Сами сцепились под руки и встали вокруг, наверное, в четыре ряда. И стояли всю ночь. Они уже перерезали забор, сделали проходы, кричат: «Выходите! Выходите — или стреляем».

А мы стоим и кричим: «Свобода или смерть! Свобода или смерть!»

И знаете что? Там всякие женщины были: и русские, и польки, и немки, и украинки… Ни одна не вышла. Ни-од-на. И старые, и молодые, и недавно арестованные, и давно… Ни одна. Мне оставался год срока, моей подруге — шесть месяцев. «Иди, Антуте», — говорю. Она: «Ты что? Ты меня обижаешь, если так говоришь!» И стоит. Мы уже знаем, что мужчин увели, расстреляли, знаем, что вокруг пулеметы, что мы погибнем… Какая-то сила держит невероятная. Что это было, я не знаю? Что это было…

Несколько женщин взяли лопаты, выкопали яму:

— Стреляйте!

— Выходите!

— Стреляйте! Стреляйте в нас!

Мы кричали не своими голосами, все пять тысяч человек. В Норильске знаете какой страх был!

И вот ночью, часа в четыре, подъехали пожарные машины. Сначала они поливали нас водой, но мы еще крепче сцепились. Потом начали засыпать песком. Били в глаза, сбивали с ног… И тогда солдаты как ворвалися… Как они нас били! Они, наверное, были накачанные чем-то, иначе почему такие злые? Мы руками сцепились, так они по рукам бьют, по головам. Арматурой, ломами, саперными лопатами… Мне сразу сломали руку, дали ломом по голове… Только красное что-то увидела — и больше не помню.

Я очнулася в тундре за зоной. Посадили нас по 20 человек, не дают ни двинуться, ни руку поднять. А там же мошка! Мы окровавленные, она как набросилась на кровь, просто ест нас, столбами над нами гудит.

Потом привели те 500 женщин, кто в самом начале восстания вышел за зону: стукачек, нарядчиц, уголовниц — и заставили нас добивать. Палками лупят, за волосы таскают, плюют на нас…

Поставили в тундре столы, сели начальники и начали нас сортировать. Двадцатку поднимают — и к столу. Кого направо — назад в зону, кого прямо — в карцер, кого налево — в тундру, как мужчин. Я попала налево, солдаты нас окружили и повели.

Думаю: ну все, наверное. Вспомнила дом, вспомнила маму, что не дождется, вспомнила жизнь свою, что так прошла. А утро, солнце, красиво. Жить хочется, но что делать…

Вели нас, вели, закружили — и привели назад в город. Завели в какой-то зал и на три дня заперли, человек пятьсот. Все в крови, побитые. Ни бинта, ни воды раны промыть. Волосы все в крови, вокруг вонь. У всех руки сломаны, опухли. Мы просили хоть палочки, чтобы шины наложить. А солдаты: «Ничего вам не надо! Все равно расстреляют вас, бериевцев!» Тогда как раз Берию арестовали, и им сказали, что мы бериевцы.

Потом отвели нас на горку, откуда весь Норильск видно и третий каторжный мужской лагерь, который еще держался. И заставили нас смотреть, как его штурмуют.

Вы знаете, это страшней было, чем когда нас брали, намного страшней. Они стреляли людей, стреляли… Подъезжали машины, мужчин бросали, как мешки, и увозили. Как мешки. А мы смотрели. Встали все на колени и молились, молились…

Потом нас, сто человек, отделили и отправили в штрафной лагерь. Я была там год.

«…И пустота»

Ну, что про вам штрафной лагерь рассказать? Сначала работали на глиняном карьере, потом на каменном — камни молотками били, всякую работу делали тяжелую. Тех, которые заболели, забирали и увозили незнамо куда. Может, их совсем не было…

В нашу зону меня вернули только летом 54-го года. Режим там уже был другой, появились библиотека, магазин, показывали кино, деньги платили… А скоро наступил пересуд, и меня как малолетку освободили.

Отсидела я ровно 10 лет.

Обошла всех своих знакомых, простилась… Мама прислала платье, пальтишко… Стою у ворот и думаю: куда я пойду?

Открылись ворота — а там Данута Урбиетене. Ее муж был летчик независимой Литвы. Как только пришли русские, всех летчиков сразу отправили строить Норильск. Когда он освободился, к нему приехала жена, родила две дочки…

Они были очень, очень хорошие люди. Когда по городу шла наша колонна, Данута всегда приходила, незаметно нам махала и улыбалась. Мы так ждали ее! Шли и говорили: «Интересно, стоит там Данута? Стоит?» Для нас это было очень много.

У них была комнатка недалеко от лагеря, где они жили вчетвером. И всегда у них кто-нибудь первые дни на свободе жил. Меня она тоже забрала, поцеловала, повела в эту свою комнату, напоила чаем, накормила борщом… (плачет). Девочки обнимали меня все время… Я пробыла у них девять дней.

Дома не знали, когда я приеду, и сестра три дня ходили встречать поезда. Приехала я в Каунас, вышла. Смотрю — оставила сестру девочкой, а теперь она уже замужем, у нее дочка… И дом не такой большой. И двор. И мама поменьше. Вроде была высокая, стройная, а тут и зубы золотые, и черные-черные волосы уже с сединой. Оказывается, когда меня арестовали, маму записали на выселение. Так она с детьми пряталась, чтобы их не вывезли, чтобы про них забыли…

Собралися, отпраздновали. На следующий день все ушли на работу, я осталась одна. И пустота… Хожу к окну, к другому… Что делать, за что взяться? Мне 26 лет. Думаю: никому я здесь не нужна. Как я буду жить?..

СЕМЕЙНАЯ ФОТОГРАФИЯ

«Фотографию я возила по лагерям все девять лет. Здесь мама, тетя, две сестры, братья — всего нас было пятеро детей. Когда стало понятно, что меня арестуют, мама так просила: уезжай куда-нибудь, беги.