Слуги в седлах - Пааво Ринтала

Он слышит такие речи уже целую неделю.

— Ничего не выйдет. Я не подпишу.

— В таком случае вы ставите нас в затруднительное положение. Мы в любом случае должны объявить о замене. Может быть, форма «освобожден от должности в связи с болезнью» для вас приемлемее?

— Если о моем изгнании будет объявлено в такой форме, я предупреждаю, что подниму дело против правления. Я не болен. Этого не посмел сказать даже врач вашего учреждения.

— Но, дорогой доктор Окса, как же нам тогда быть?

— Вы поступили так, как сочли лучшим. Я ничего не мог поделать, хотя и пытался. Этих бумаг я не подпишу. По-моему, все ясно.

Он встал.

Няятялампи и председатель тоже встали.

— Будьте же корректны до конца, доктор Окса.

— Этого я не обещаю. И не жду ответной корректности ни от вас, ни от руководимых вами членов правления.

— Ну что же, как хотите. Несмотря ни на что, я уверен, что вы будете джентльменом.

Председатель подошел к нему и протянул руку.

— До свидания, доктор Окса.

— До свидания.

— Позвольте мне от имени правления и от своего имени выразить надежду, что когда-нибудь в будущем мы сможем опереться на ваши знания в трудных технических вопросах. И еще раз: я огорчен, искренне огорчен тем, что вся история так окончилась. Итак, до свидания.

Расставание почти нежное, подумал он.

— Так я и знал, — сказал Няятялампи, когда они очутились в коридоре.

— Зачем им трубить об этом на весь мир?

— В том-то и дело, что они вынуждены. Должность слишком заметная. К тому же твой преемник — такой известный человек, что общество должно знать, в каких водах он плавает. Вот в чем дело.

— Не знаю. Меня это все уже не огорчает. Даже радует, что можно уйти из такой заварухи.

— Погоди хвалиться. Ты еще не сидел без работы, не знаешь, каково оно... Я слыхал, что твое дело вторично рассматривалось после того заседания. Готовы были тебя оставить, да не смогли. Так себя запутали, столько наговорили глупостей и все пути себе отрезали, что пришлось увольнять. А наш советник был недоволен.

Он это почувствовал. Он уже не сердился на председателя и выступавших против него членов правления. Во всей этой истории речь шла не о нем. Речь шла о чем-то другом. Не от него и его неприятных требований хотели избавиться. От чего-то другого. Но что это такое, трудно сказать. Может быть, их собственная былая совесть, слишком потрепанная в обращении, но не к месту еще иной раз поскрипывающая? Впрочем, это лишь одна сторона дела, и такое объяснение так же односторонне, как все остальные.

Он слишком долго сидел в седле. Теперь их очередь. А его удел — брести пешком. Вот и все.

Да и символика эта ни к чему. При чем тут символика? Речь идет о нем. Да. Пора уходить.

— Что ты теперь собираешься делать?

Это Няятялампи.

— Я? Поеду на дачу и истоплю баню. Вот пока и все.

— Не забудь об охоте на лося, если кто другой станет напрашиваться.

— Не забуду.

— Да... Это, собственно, и говорить излишне, но я все-таки скажу: если с тобой что-нибудь случится, не забудь, что я здесь.

— А что может случиться?

— Ничего. Но все-таки помни, что я здесь, если что-нибудь понадобится. Наперед ведь никогда не угадаешь.

— Ну, будь здоров.

— До свидания, Хейкки.

Он встал и пошел к двери. Там он обернулся.

— Спасибо. Я сначала думал... весной... что и ты тоже... ну, что ты тоже такой же, как те там, наверху: примитивный тип, балаболка, которая всей шкурой прилепилась к официальным интересам, но этой осенью я изменил свое мнение. Будь здоров.

— До свидания, Хейкки.

6

«Mora, Sveden...»[16], и над этим было что-то еще, но уже так стерлось, что не разобрать. Надпись немного заржавела. Она была сделана слишком близко к ручке. Лезвие зазубрилось. Кончик сломан.

Финка, и та старая.

Он сунул ее в ножны, вытащил трубку и раскурил. Здесь хорошо. Хорошо сидеть вот так в сумерки на банном крылечке, слушать плеск озера и вглядываться в сосняк на том берегу. И больше ничего.

Даже рассвирепеть нельзя. Когда ты занят чем-то важным и натыкаешься на какое-то препятствие, можно разозлиться и сказать: черт тебя побери. Становится как-то легче. А теперь что? Послезавтра понедельник. Приедут лесорубы с топорами и пилами. Кажется, с циркульными. И конец. Это, говорят, выгодное дело. Так Пентти сказал. Мол, теперь все равно — работай или сиди на пенсии, раз можно так выгодно распорядиться недвижимостью. Сосны теперь отданы на милость Пентти. У них остались еще этот вечер, ночь, утро, день, вечер, ночь, и потом наступит то утро. Явятся топоры и опустятся на сосняк, как вороны на жнивье.

На сосняк. Он принадлежал сначала Лаури, потом Лауре. И всегда ему. Ну что ж, сам виноват. Сам дал Пентти согласие. Конечно, после того, как испросил его у Лауры. Лаура, кажется, вообще забыла про сосняк. Так что не все ли равно?

— Какой сосняк? — Лаура сказала. — Ах, тот... Да, да. Знаю, знаю.

— Он ведь твой.

— Разве мой? Классно.

— Твой. Формально я, правда, не передавал его тебе, но про себя давно тебе отдал, — сказал он.

Потом наступила короткая пауза. Пентти молчал. Лаура была смущена. Эса перемалывал кекс так, что было слышно. Кристина замерла с чайником в руке.

— Можешь делать с ним что хочешь. Твой отец намерен его повалить. Я считаю, что это должна решать ты, раз он все равно в конце концов достанется тебе.

— Папа... Я вот... У нас, даже в нашем классе, и особенно в старших классах...

— Лаура, не надо говорить об этом так легкомысленно, подумай о дедушке.

Это была Анна Майя, Лаурина мать. Она все поняла и прервала дочку. У многих школьников из старших классов были свои машины. Это дочь имела в виду.

— Но дедушке, наверно, было бы интересно, если бы у меня была своя машина. Ведь правда, дедушка? Как-нибудь весной съездили бы вместе куда-нибудь на рыбалку. Я ведь не обижаю дедушку. Ведь не обижаю, дедушка? Папа, послушай-ка, дашь мне из тех денег на маленькую машину, ведь правда, дашь, папа? Ведь нужна же нам с мамой дома маленькая машина.

— Мне не надо никакой машины, — сказала Анна Майя.

Пентти усмехнулся.

Лаура бросилась на шею к отцу, потом к нему на шею.

— Дедушка, дедушка, дедушка золотой.

Он почувствовал, как губы обожгли его щеку.

Так все и решилось.

Он встал и погладил щеку. Вот здесь она коснулась своими губами. И в понедельник явятся топоры... Дымник надо заткнуть. Хотя в конце концов все уйдет к воронам.

Он перемешал угли и закрыл дымник.

Не хочется идти на озеро подымать сети. Не хочется идти во двор и оттуда в дом. Повсюду гложет одна мысль: как ты выберешься из того, во что влип? На этот вопрос, видно, нет ответа.

Он не работает уже три недели. Безделье становится тягостным. Тоска берет от такой жизни. Когда сидишь на вынужденной пенсии, повсюду у тебя решетки — спереди, с боков, сзади. Он тосковал по своей прежней службе. Ему уже не нужна была самостоятельная работа. Он с удовольствием подчинился бы решениям дирекций и правлений, лишь бы только участвовать в проектировании. Но его лишили возможности быть даже маленьким робким человеком, возможности идти на постыдные компромиссы с собственной совестью. Ох, с каким удовольствием он пошел бы на них теперь! Он пошел бы на что угодно, только бы участвовать в привычной работе.

Такое скромное желание, а значит, и огорчения были бы не больше.

Надо куда-нибудь вырваться. Нельзя же вечно сидеть на банном крылечке.'

По спине пробежал озноб.

Отчего это знобит?

Он поднялся и направился к дому.

7

Ему казалось, что он не более свободен, чем человек, которого пригвоздили к стене.

Необходимо было найти работу. Ему нужна была маленькая дырочка, через которую можно вылезти на волю, обратно в свой прежний мир. Новый мир окружал и давил на него со всех сторон. Семья этого не замечала. Даже Кристина считала, что он поступил умно, уйдя с работы. Строения Пентти поднимались. Лес был вырублен. Кристина думала, что он рад свободе и возможности не ходить каждое утро на скучную, зарутиненную работу. Материальное положение только улучшилось. Благодаря предприятию Пентти.

А ему становилось все хуже. Всю осень и зиму он читал и участвовал в Пенттиных делах. Сколько мог. Но это было не его поприще. Это была промышленность, а ему на старости лет уже поздно становиться промышленником. Потом он начал искать работу. Сначала вместе с Хурскайненом и Няятялампи, затем один. Теперь близилась весна, предприятия Пентти скоро будут достроены и начнут заражать воды его озера, травить рыбу. А ведь это было хорошее место и от города недалеко.

Сначала он думал, что легко найдет работу. С таким-то опытом и с такой квалификацией. Хурскайнен думал так же, но Няятялампи смотрел на это с тревогой и пытался охладить его оптимизм.