Сфинкс - Юзеф Крашевский

Этот рисунок был сделан дома, наскоро, захвачен с собой в мастерскую и брошен на стул. Ян, правда, набросал его небрежно и лишь обозначил массы, но в выборе перспективы, в группах, в отдельных фигурах виден был художник. Лошади были зарисованы с темпераментом, прекрасно, всадники рубились от сердца, что редко можно встретить на картинах. Для знатока этот рисунок стоил многого. Король в этот день осматривал мастерскую Баччиарелли, чтобы решить вопрос о портрете госпожи Н…, которую изобразили лежа в постели, играющей с собачкой, почти голой, с шельмовской улыбкой, с рукой, закинутой за голову, в странно неприличной позе, на образец Тициановской Венеры в Трибуне. Он переходил от мольберта к мольберту и в это время заметил зарисованный лист голубой бумаги.

С любопытством взял его в руки.

Баччиарелли шептал:

— Это пачкотня моих учеников.

— А! Это карусель! — сказал Станислав-Август. — И прекрасно схвачена. Какие смелые линии! Какая решительная рука! Какая группировка! Кто это рисовал?

Ян побледнел, молчал, не решаясь сказать.

— Не знаю, который из них, — ответил Баччиарелли, но будто бы невольно и рассеянно указал на своего любимца в бархатном берете.

— Поздравляю тебя, мой милый! — промолвил король, всматриваясь пристальнее в рисунок. — Действительно, великолепно. Я хотел бы, чтобы ты попробовал написать его в красках под наблюдением Баччиарелли.

Красавец юноша, не решаясь принимать незаслуженную похвалу на свой счет, уже открыл рот, чтобы сказать, что это не он рисовал, так как даже не видел карусели, когда Баччиарелли заговорил высокопоставленного знатока, перешедшего к другой картине, а затем вскоре вернувшегося в свои покои. Ян забрал свой рисунок и спрятал.

Спустя несколько часов в квартиру Феликса и Яна прибежал любимец художника с просьбой о рисунке карусели, согласно которому ему велели написать картину турнира.

— Пиши, — сказал Ян, — если хочешь и если тебе велели, но пиши на память из головы, так как своего рисунка я не дам.

— Пожалуйте к г. Баччиарелли, — ответил кисло фаворит, уходя.

Ян тотчас же пошел. Баччиарелли встретил его бледный и разгневанный, сразу же говоря:

— Дайте рисунок карусели, Рудольф будет писать картину.

— Рисунок моя собственность, — ответил Ян.

— Все, что вы делаете, мое, за это я вам плачу, — сердито промолвил итальянец, сверкая глазами. Таков был уговор. Понравилось мне велеть писать Рудольфу, и будет писать.

— Возможно, но не с моего оригинала. Это воспоминание, которое я хочу сохранить для себя.

— Тогда пиши вместе с Рудольфом, — живо воскликнул художник.

— Не могу, я знаю, что это только ему бы принесло пользу, ему бы, не мне, создало славу. Дело не в награде, но в собственности замысла, которой не позволю отнять у себя.

— Вы упрямы и слишком высокого о себе мнения! — воскликнул Баччиарелли, пожимая плечами и пронизывая литвина взглядом. — Вам известно, что вы осмеливаетесь противиться воле короля?

— Я!!! С наслаждением подчинюсь воле его величества, если прикажет мне отказаться от своей работы.

— Его воля, чтобы картину писал Рудольф.

— Так пускай пишет, — ответил Ян, устав от наседания, но стараясь не поддаться.

— Вы будете ему помогать! — добавил торжествуя Баччиарелли.

— Нет.

— Решительно?

— Решительно, нет.

— Тогда можете ко мне не возвращаться. Ян поклонился и вышел.

Эта сцена, доведшая Баччиарелли до неописуемого гнева, передавалась из уст в уста по всему дворцу, от учеников из мастерской до пажей его величества и дальше.

Баччиарелли стал для всех предметом насмешек.

Туркул, этот известный паж короля, проказник, остроумный малый, шутки которого любил Станислав Август, а смелые словечки пропускал мимо, так как они его забавляли, — Туркул стал орудием счастья для Яна.

Туркул получил поручение отнести госпоже Замойской прекрасные вишни, первый сбор — в подарок от короля. По дороге испорченный мальчик, ветреник и лакомка, так загляделся на вишни, что ему до безумия захотелось их отведать. Поддавшись несчастному искушению, он съел вишни все до одной, а вместо их купил с лотка кислые и маленькие и их преподнес госпоже Замойской от имени короля. На другой день, когда Станислав Август посетил племянницу, жалуется ему пани Замойская:

— Что же вы подшутили надо мной, ваше величество? Прислали мне какие-то вишенки, которых я и в рот взять не смогла.

— Как так, моя красавица! Прекрасные вишни первого сбора!

— Отвратительные, мелкие, кислые!

— Кто их приносил?

— О! Ей Богу, не знаю.

— Не Туркул ли?

— Очень может быть, — добавил присутствовавший при этом Баччиарелли, так как он писал портрет пани Замойской для короля. — Вчера я видел его верхом недалеко отсюда у лотка, покупавшего вишни.

— А! Бездельник! — засмеялся король, — il n'est pas dégoûté [12]! По возвращении во дворец позвали пажа.

— Что ты сделал с вишнями пани Замойской? — спросил король, взяв его за ухо.

— Ваше величество! А что же делать? Я передал их по назначению.

— Так! Но ты их не передал пани Замойской. Вместо их какие-то кислые, скверные, мелкие!

— Я скоро ехал, может быть растряслись, поколотились и скисли.

— Баччиарелли утверждает, что видел, когда ты покупал какие-то вишни с лотка?

— Меня видел?

— Именно.

— Ну! Так лучше сознаться вашему величеству: они меня искусили, как яблоко Адама! Фрукты для мужчин так опасны! Прости, король! Против вишен и женщин устоять невозможно! — добавил с глубоким вздохом и притворной печалью. — Пан Баччиарелли (заплатит мне! — шепнул сам себе)! Он всегда видит, что хочет, а чего не хочет, не видит.

— Ну? Чего же он там не досмотрел, пане Туркул?

— О! Многих вещей, ваше величество! Например, увидел, что пан Рудольф рисовал карусель, а не заметил, что рисунок, который ваше величество похвалили, был другой руки.

— Другой руки? Чьей же, например?

— Какого-то бедного литвина, который вследствие этого ушел от Баччиарелли и потерял место, не желая дать писать со своего замысла.

— Глупости говоришь! — равнодушно сказал король.

В этот день в мастерской было назначено заседание для нового портрета его величества, что повторялось ежегодно. Немного погодя Станислав Август перешел в другие залы посмотреть начатые работы; он подошел к Рудольфу и спросил, смотря на него в упор:

— Ну, как моя карусель?

— Ваше величество, — живо подхватил итальянец, — мы еще готовимся писать ее.

— Ведь это Рудольф нарисовал? — спросил с ударением король, не спуская глаз.

Фаворит заметил или, вернее, почуял по выражению глаз короля, что что-то нехорошее готовится, и хотел отпереться от непринадлежащей ему работы, но итальянец перебил его, не давая сказать:

— Кажется, — заговорил он, — я ошибся, говоря вашему величеству, что это он рисовал. Но верно, что такой мелкой работы с тысячью деталей никто не сумеет сделать лучше его. Под моим наблюдением он бы прекрасно исполнил это поручение.

— Кто же все-таки рисовал? — спросил равнодушно король.

— Его здесь нет, — ответил Баччиарелли, — не знаю почему, уже несколько дней не является, вероятно болен.

— Пусть пишет карусель тот, у кого явилась впервые счастливая идея нарисовать ее, пожалуйста, господин Баччиарелли.

Промолвив это, король ушел. После полудня итальянец послал за Яном, но тот сначала не хотел явиться. Послали за ним вторично, настаивая; он, наконец, пришел. Баччиарелли встретил его холодно, сделал вид, будто не знает, почему Ян так долго не появлялся, и велел взяться за карусель. Однако желая уничтожить эффект картины, он дал столь малый размер, что при большом числе лиц почти немыслимо было выйти удачно из столь трудного положения. Ян, воодушевленный трудностью работы, в несколько дней создал настоящий шедевр: мелкие фигурки, исполненные легко и с душой, жили; все было ясно, хотя мелко, но не сухо; выполнение восхищало красками и светотенью. Под видом поправлений Баччиарелли испортил картину. Ян это заметил и тайком стер терпеливо свежие еще поправки и привел работу в прежний вид. Художник ничего об этом не знал, а шпионы мастерской не заметили и не донесли. Картина сохла в углу. Несколько дней спустя король спросил о карусели. Принесли ее; но каково было удивление Баччиарелли, когда он не смог найти следы своей работы! Глаза его от гнева налились кровью, он закусил губы, но сначала промолчал.

— Это бестия! — шепнул лишь сквозь зубы.

Станислав Август так был доволен работой, так она ему понравилась, что под влиянием минуты, не обращая внимания на кислые замечания и критику итальянца, велел призвать Яна и спросил его: чего бы он пожелал?

Ободренный ласковым и веселым взглядом короля, Ян бросился ему в ноги, в нескольких словах изложил историю своей бедной жизни, а из груди вырвалось у него это неукротимое желание каждого художника: