Любовь надо заслужить - Дарья Биньярди

— Ты права, очень странно. Разве что…

— Что?

— Альма была подростком в шестидесятые. Такое было время — политическое, революционное, не до воспоминаний… Она уехала из Феррары совсем юной, уехала навсегда. По–моему, даже очень возможно, что она ничего не знает и не знала, а родители решили ничего не говорить ей об этом.

— Завтра буду искать доказательства.

— Сходи в библиотеку, там все найдешь: количество депортированных, погибших. В Ферраре есть даже еврейский музей, когда–то я там был. И читал, что недавно открыли национальный музей Холокоста или что–то в этом роде, можешь и туда сходить…

— Хорошо, профессор, будет сделано. Впрочем, я все найду в интернете.

— Не думаю, что все, дорогая.

— Может, и не все, но определенно быстрее. Папа…

— Да, Антония.

Я не привыкла откровенничать с отцом, но вообще, все это так странно.

— Почему в нашей семье столько трагических смертей? Дедушка с бабушкой… теперь еще и прадедушка с прабабушкой. Знаешь… впечатляет.

Грустно, если сказать точнее. Просто не хочу признаваться, что мне грустно.

— Я понимаю, ни о чем не подозреваешь, и вдруг такое… могу себе представить, как ты расстроена. Трагические смерти — это полотно истории. Вспомни «Энеиду»…

Нет, только не «Энеиду»! Не сейчас!

— Не хочу ничего слышать ни про «Энеиду», ни про «Неистового Роланда». Ни у кого из моих знакомых нет такой ужасной семейной драмы. Да и ты тоже как…

— Как кто?

— Как эмигрант, не знаю… как беженец. Я никогда не видела никого из твоей семьи, разве что двоюродных братьев из Турина.

— Уверяю тебя, все прозаично, все умерли от болезней, если тебя это успокоит. Твой далеко не молодой отец был единственным сыном своих родителей: все, родословное дерево засыхает.

— Папа…

— Да?

— Ты действительно думаешь, что это нормально — в тридцать лет узнать, что твой дед покончил с собой, дядя исчез, а прадед и прабабка с дочерью, сестрой деда, погибли в концлагере?

— Разве я сказал, что это нормально? Я такого не говорил.

— Их звали Амос и Анна. И Ракеле. Нужно придумать другое имя для Ады. Хватит уже этих «А».

— Ты права. Назови ее Брадамантой…

— И ты туда же!

— Что?

— Один знакомый, он предложил имя Ариосто, если родится мальчик…

— Прелестно! А кто это?

— Комиссар полиции, неаполитанец.

— Еще один комиссар? У тебя какая–то мания… И снова ему удалось свести диалог к шутке.

— Как у тебя получается не принимать все всерьез?

— Я тридцать лет живу с персонифицированной драмой, научился.

Ну уж нет! Этого я ему не прощу.

— Вообще–то мне кажется, она действительно пережила в своей жизни тяжелые моменты, и потом, рядом с таким, как ты, любой начнет драматизировать, просто в пику тебе, извини, что я это говорю. Знаешь, я тоже стараюсь, как ты, не сгущать краски, но это уж слишком…

— Я же сказал, сегодня — день упреков. Знаешь, надо отметить в календаре…

— Вот видишь? Ты или шутишь, или умничаешь, или показываешь свой рационализм. По–другому ты не умеешь.

В трубке тишина. Должно быть, я его уязвила.

— Как по–другому? О чем ты, Антония?

— Порыв… эмоциональность… сопереживание… Мне кажется, мама чувствует себя очень одиноко.

На этот раз молчание затянулось.

Затем он продолжает прежним тоном:

— Я делаю все, что могу, Антония. Стараюсь быть рядом, когда это нужно. Понимаю, что ты очень расстроена и даже напугана сегодня. Но какой смысл в том, что я скажу тебе «Бедняжка!» или попытаюсь тебя утешить? Я думаю, что шутить или рационально объяснять — единственный способ поддержать тебя… Что бы ты хотела от меня услышать? Чего тебе не хватает?

— Не знаю, папа. Наверное, хотела бы поплакать. Обнять тебя. Как нам теперь быть с мамой? Я не могу рассказать ей по телефону про эту историю. Не говоря уж о том, что я вообще ничего не понимаю… Я хотела лишь узнать, жив ли Майо, а если умер, то как, но вдруг узнаю такое… это я еще не все рассказала!

— Есть еще что–то?

— Да, и ты скажешь, что это — мелодрама.

— Выкладывай.

— Получается, что Майо — сын не дедушки Джакомо, а любовника, который был когда–то давно у бабушки Франчески. Их отношения закончились еще до рождения Майо. Он был префектом и жил по соседству. Это брат синьоры, с которой я сегодня встречалась.

Франко молчит.

— Почему ты ничего не говоришь?

— Я боюсь, ты неправильно поймешь мои слова. И вообще… у меня нет слов, да. Ты… в этом уверена?

— Предоставить источники? Вот три разных.

— Какие?

— Первый — соседка, второй — тетя маминой подруги, третий — комиссар–неаполитанец. А ему сказал старый комиссар, которому префект сообщил лично.

— Префект тоже еврей?

… Да.

— Когда это было, в какие годы?

— Я не знаю, папа! Завтра сделаю свой урок и принесу тебе на проверку, хорошо?

Знал бы он, как меня раздражает этот допрос!

— Вот видишь, что бы я ни сказал, все не так. Поэтому я тебе и не звоню: ничего не могу с собой поделать, по телефону у меня менторский тон. Могу себе представить, ситуация действительно непростая. И ты выбита из колеи, бедняжка…

«Бедняжка»… все–таки он меня рассмешил! Никогда не видела, чтобы отец потерял над собой контроль, кричал. Что бы ни случилось, он всегда спокоен, шутит. Это потрясающе, только если ты не его дочь или жена. Особенно жена, потому что я очень люблю отца, за исключением разве что сегодняшнего вечера. Действительно, странный вечер, папа прав. Или мартини был лишним на голодный желудок.

— Как ты думаешь, мама могла знать об этой истории с Майо и о своих корнях?

— Не думаю, мне кажется, она не задавалась вопросами о далеком прошлом. Ей было достаточно настоящего, и без того трагичного. Все ее вопросы, все страхи крутятся вокруг случившегося в тот год, когда Майо исчез. Все произошло так быстро, боль была такой невыносимой… то, что случилось раньше, для нее не имеет значения. Прошлого не существует. По крайней мере, мне всегда так казалось.

— Потрясающе! В тебе есть человечность.

Какое–то время отец молчит, а потом продолжает низким глухим голосом. Если б я его не знала, я бы решила, что он взволнован.

— Антония, моя студентка забеременела от меня через три месяца после нашего знакомства. Девушка была совершенно потерянна. Все эти трагедии… Я остался с ней. Ты считаешь, это разумный выбор?

— По правде говоря, нет.

— Ты можешь себе представить, как я был к ней привязан?

Меня очень трогает его откровенность. И мне, как и ему, хочется пошутить, разрядить обстановку, сдерживая свои чувства.