Источник - Джеймс Миченер

Едва вопль ребенка смолк в густом дыму, настроение на площади у храма изменилось. Бог Молох был забыт; пламени было позволено затухать, и жрецы обратились к другим важным делам. Снова загрохотали барабаны – теперь в более живом ритме – и запели трубы. Люди Макора, довольные тем, что новое божество теперь защитит их, оставили его куриться дымом у монолитов, а сами потянулись к ступеням храма, полные радости, которая сменила недавнее чувство ужаса, витавшее над толпой. Даже матери восьмерых детей, онемевшие от страданий, переместились на новые места. И хотя они должны были мечтать поскорее покинуть эту площадь и предаться скорби, им были отведены почетные места, на которых они предстали в роли жриц, порадовавших бога своими первенцами. Они не имели права ни говорить, ни смотреть по сторонам, ибо таковы были традиции их общества – и такими они останутся навсегда.

Когда такая община, как Макор, поклоняется и богу смерти Молоху, и богине жизни Астарте, то верующие, сами того не подозревая, разрываются между двумя крутыми путями, которые ведут или вверх, или вниз, – или, точнее, к обрядам, которые не могут не становиться все причудливее и загадочнее. Например, в течение тех долгих веков, когда город поклонялся монолиту Эла, жрецов устраивало, что жители выражали свое преклонение возлияниями масла или едой, которую приносили на деревянных подносах, ибо сдержанную натуру Эла устраивали и такие скромные подношения. Даже когда тут появились еще три обелиска, для них не потребовалось никаких особых чествований. Что же касается безмолвных баалов оливковых рощ и давилен, их устраивали совершенно простые обряды: поцелуй, венок из цветов или коленопреклонение.

Но когда сюда из прибрежных северных городов явился бог Молох, возникла новая проблема. Горожане были готовы принять нового бога – частично потому, что суровость его требований как бы доказывала его силу, а частично и потому, что к своим богам они относились с легким презрением: ведь они от них ничего не требовали. Жестокие обряды Молоха не подавили город; тот сам принял их, поскольку они отвечали назревшей необходимости, и чем более требовательным становился бог, тем больше они уважали его. После разрушения города никакие правила, по которым еще недавно жил Макор, не были столь убедительными, как слова, жрецов: «Вы согласны отдавать своих сыновей Молоху, а взамен он дарует вам защиту». Также не вызвал возражений и рост аппетитов Молоха. Если раньше его устраивала голубиная кровь и сжигание трупов баранов, то с каждым новым требованием он становился все могущественнее, и это все больше радовало людей, которые были в его тиранической власти. Никто не мог предугадать, какие он потребует новые жертвы, и менее всего сами жрецы. Новые требования божества рождались не под давлением жрецов: народ сам требовал новых обрядов, без размышлений принимая любых богов, которых только мог себе представить.

И более того, культ человеческих жертвоприношений не нес в себе ничего отвратительного и не способствовал ожесточению общества: в любом случае с жизнью приходилось расстаться, а тут она шла на пользу общества, спасая его от множества насильственных смертей, так что обряды гибели жертв не развращали людей. На деле в облике отца, ради спасения сообщества приносившего в жертву своего первенца, было нечто высокое и торжественное, и спустя много лет, когда недалеко от Макора родилась одна из величайших мировых религий, в ее основу легла духовная идеализация такого жертвоприношения, как главного кульминационного акта веры. Макор боялся не смерти, а жизни.

А вот что касается Астарты, все было по-другому. Начать с того, что как божество она была куда старше свирепого Молоха и, может, даже самого Эла. Едва только первый фермер догадался бросить в землю зерно, он оказался рабски зависим от плодородия земли. Без помощи какого-то божества, властвующего над земными плодами, он был бессилен. Как бы он ни старался обеспечить свое процветание, выбор оставался за богом. И стоило лишь чуть-чуть поразмыслить, как не оставалось никаких сомнений, что божество плодородия носит женский облик. Даже в самом грубом и примитивном изображении женских форм читался символ плодородия: ступни ее росли из земли, между ног таилось вместилище семени, округлый живот напоминал о том, что растет и зреет в темноте под землей, ее груди были дождем, что питает поля, сияющая улыбка – солнцем, которое согревает мир, а вьющиеся волосы – прохладным ветерком, спасающим от засухи. Едва только человек серьезно взялся за обработку земли, поклонение такой богине стало неизбежным. По сути своей, оно формировалось как мягкая и добрая религия, в основе которой лежал приобретаемый опыт и мистерия секса. Концепция мужчины и богини, которые трудятся рука о руку, чтобы увеличить население земли и прокормить его, – одно из самых серьезных философских открытий. В нем есть и благородство и глубина. Мало какие религиозные воззрения заслуживают таких слов.

Но органической частью этой очаровательной концепции был тот же путь требований, которым шли и поклонники Молоха, бога смерти, только более пологий. Поклонение, которого требовала Астарта, было столь убедительным, столь понятным в своей простоте, что его все принимали. Так как богиня обеспечивала процветание города, стали неизбежными обязательные обряды: перед ней возлагали опыленные бутоны цветов, перед ней отпускали на волю белых голубей и ягнят, только что отлученных от матери. Красивые женщины, которые хотели детей, но никак не могли забеременеть, просили ее помощи, а девушки, собиравшиеся замуж, извивались перед богиней в призывных танцах. Ее обряды были привлекательны еще и тем, что в них участвовали самые известные жители города и самые сильные фермеры. Богине возносили самые красивые моления, ее взор ласкали самые большие гроздья винограда, самые золотые колосья пшеницы, и барабанный бой, воздававший ей хвалу, не призывал к войне. Спираль Астарты состояла из самых приятных вещей, известных людям, хотя любой толковый человек видел, чем это должно кончиться, ибо если Макор преклонялся перед принципом плодовитости, то из этого с неизбежностью вытекал единственный логический вывод, какими обрядами это завершится. И рано или поздно горожане стали настаивать, что это должно совершаться публично. Ни жрецы, ни девушки, ни мужчины, вовлеченные в этот обряд, не требовали публичности этого унизительного обряда. Об этом говорили все остальные, и неизбежность такого поворота событий должна была представить в новом свете личность фермера Урбаала, который только что позволил бросить в огонь своего первенца, и в данный момент он, как и его жена, должен был нести на себе груз тяжкой скорби.

Но в Макоре Урбаал с легкостью, едва ли не с радостью, перешел от смерти к жизни. Его ждало очередное торжество, которое для этой цели продуманно организовали жрецы. С растущим возбуждением он слушал призывный грохот барабанов, сопровождаемый завыванием труб, – музыка все крепла, предвещая радостные события. Ее остановил жрец, который, выйдя из храма, вскинул над головой руки и крикнул: «После смерти приходит жизнь! После скорби – радость!»

Группа певцов, в которую входили и пожилые мужчины, и молодые девушки, завела радостную песню о временах года. Ее слова говорили, как колосятся поля, как животные кормятся на зеленых пастбищах. Эта песня пришла из давних времен и воспевала то главное, из чего складывается плодородие: человек может жить, лишь пока земля одаривает его своими плодами, и все, что способствует ее процветанию, автоматически считается благим.

Теперь жрец обратился к родителям, чьи дети погибли ради спасения города.

– Не важно, в каком возрасте мужчина погибает ради спасения своей общины. Ребенка, которому минуло лишь несколько месяцев, – и тут он посмотрел на Урбаала и его жену, – надо чтить так же, как героя сорока лет. Мужчины рождаются, чтобы умирать со славой, и те, кого еще в детстве постигает такая судьба, обретают величие раньше, чем мы, которые живут до старости. И не надо скорбеть над ними. Они выполнили свое предназначение мужчины, и их матери должны гордиться ими. – Это была возвышенная теория, и она успокоила многих – Но только не упрямую Тимму, которая инстинктивно чувствовала, что свершилось зло: ее шестимесячного сына ждала большая жизнь, и она не могла понять, почему ради блага города ее надо было прерывать. – Но и в час смерти, даже геройской смерти, – продолжил жрец, – надо обязательно помнить о жизни. О тех, чьи дети умерли, чтобы спасти город. Астарта, богиня плодородия и жизни, даст новую жизнь, новых детей и новые поля, на которых будут пастись новые животные. И в час смерти жизнь возрождается заново!

Снова грохнули барабаны, и песнь вознеслась к небесам, когда два жреца вывели из глубины храма жрицу, закутанную в белое одеяние. Настал тот момент, которого так ждал Урбаал, – перед ними предстала девушка-рабыня, от которой исходило сияние красоты. Она стояла на ступенях храма со сложенными руками и потупленными глазами. Дав музыке сигнал замолчать, жрец благоговейно стал снимать с нее один предмет одежды за другим. Они спадали с нее, как цветочные лепестки, и наконец под одобрительный гул горожан она предстала перед ними обнаженной.