Детство Лермонтова - Татьяна Толстая

На памятнике Марии Михайловны она отметила кратковременность жизни ее:

Под камнем сим лежит тело Марии Михайловны Л Е Р М А Н Т О В О Й, урожденной Арсеньевой, скончавшейся 1817 года февраля 24, в субботу. Житие ей было 21 год 11 месяцев и 7 дней.

Традиционная мраморная колонка, с урной и крестом наверху, была увенчана бронзовым переломанным якорем — символом разбитых надежд.

В часовне стоял леденящий холод — ее никогда не отапливали. Целуя белые розы, поставленные в вазонах на могиле матери, Миша чувствовал холодную дрожь цветов.

Однажды, кроме отца Федора, была у Арсеньевой в гостях помещица Савелова, владелица соседнего имения Опалихи; с ней Арсеньева сдружилась и даже откровенничала иногда, тем более что видаться можно было часто — Опалиха была всего в пяти верстах от Тархан. Полина Аркадьевна Савелова недурно играла на фортепьяно, любила карточную игру и отчаянно скучала после смерти своего мужа, поэтому она была частой гостьей Арсеньевой. Приехала и Елизавета Ивановна Горсткина из своего имения Голодяевки; она жила недалеко, в пятнадцати верстах от Тархан.

Все общество устроилось в диванной. Оживленный разговор не умолкал, но вот у дверей появилась взволнованная Дарья, и Арсеньева заметила, что у нее таинственное и многозначительное выражение лица. Арсеньева спросила:

— Ну, что еще случилось?

Дарья поклонилась в пояс.

— Юрий Петрович жалует! — объявила она, видимо наслаждаясь тем, что может первая объявить такую интересную новость. — В зимовье остановился погреться.

Лицо Арсеньевой побагровело, губы дрогнули. Она с трудом встала и хриплым басом обратилась к Савеловой:

— Прошу вашего гостеприимства, Полина Аркадьевна! Мы тотчас же поедем к вам. А зятюшке моему прошу сказать, что меня дома нет для него и никогда не будет. Вас же, дорогие гости, прошу переночевать в отведенных вам комнатах, как мы и полагали.

Она велела немедленно вызвать Христину Осиповну, которая тотчас же появилась в папильотках,[10] и с ней пошла в детскую. Миша уже спал в своей кроватке на спине, раскинувшись. Сон его был неспокоен: глаза неплотно сомкнуты, брови сдвинулись; он вздыхал временами со стоном. Бабушка поняла, что ему снились тяжелые сны.

Дарья суетливо прибежала доложить, что лошади готовы. Андрей Соколов стоял за нею.

Арсеньева склонилась над внуком.

— Ангел мой! — с нежностью повторяла она и хотела поднять мальчика, но не смогла.

Ребенок разоспался. Кудрявый, в длинной холщовой рубашке, он показался Арсеньевой особенно мил.

Тогда Андрей Соколов ловко завернул его в пуховое одеяло и вынес в возок.

В дороге Миша проснулся на коленях у Арсеньевой. Что за напасть! Бабушка тут, Христина Осиповна, Лукерья, Андрей, Дашка и соседка Савелова. С удивлением стал он расспрашивать:

— Почему поехали? Пожар? Разбойники? Волки пришли в новый дом?

Он сердился, говорил, что не хочет ехать, а его везут, и его заботливо успокаивали. Он стал смотреть на луну, и ясный свет ее отражался в огромных глубоких детских глазах.

Кони мчались, взрывая комья первого, еще рыхлого снега; кучер то покрикивал на них, то запевал. Полозья саней мягко скользили, изредка встряхивая путников, а сзади слышался топот коней. Это ехали дворовые.

Арсеньева думала, что ребенок заснул, и радовалась, что он проспит всю дорогу, но, когда подъезжали к имению Савеловой, он в тишине сказал обиженным тоном:

— Возишь меня куда хочешь, да еще по ночам! А я не хочу. Я хочу сам ездить. Хочу — еду, хочу — не еду! Поняла, бабка?

— Не смей грубить бабушке! — всполошилась Христина Осиповна. — Фуй, шанде, Михель![11] Если ты в четыре года станешь самостоятельным, что же будет потом?

Лошади остановились.

Мишу вынули из возка и понесли в одеяле в дом, но он успел заметить, что за возком скакали вооруженные всадники, человек двадцать, и это его поразило:

— Бабушка, а зачем с нами войско?

— Это не войско, — успокаивала его Арсеньева, — не войско. Это наша охрана, наши дворовые… На всякий случай…

Мишу внесли в комнату для гостей, раздели, уложили, но он лежал с открытыми глазами. Тогда бабушка взяла его к себе на кровать, но и здесь оба, усталые и взволнованные, также долго не могли заснуть.

Арсеньева умаялась первая и задремала, но Миша после страшных дней болезни и смерти матери не мог видеть равнодушно, когда бабушка закрывала глаза. Он приподнял пальчиком веко на одном ее глазу и умоляющим голосом высказал свое опасение:

— Ты не спи, а то тебя посыплют цветами и унесут! А если тебя закопают, то как же я буду? Ведь ты меня любишь…

— Ах ты, голубчик мой дорогой, как он все понимает!.. Мишенька!..

Они долго целовались и обнимали друг друга, пока наконец мальчик не уснул.

Арсеньева встала утром первая. Ей доложили, что приехал Абрам Филиппович. Было уже около одиннадцати часов, но Миша еще спал, и бабушка поспешила узнать, какие новости привез управляющий.

Абрам Филиппович стоял на пороге гостиной не раздеваясь, с шапкой в одной руке и с корзиночкой в другой. Арсеньева спросила его, что случилось. Абрам Филиппович тотчас же отвесил поясной поклон и сообщил:

— Честь имею рабски донести: капитан Лермантов отбыл в свое имение. Он оставил Михаилу Юрьевичу гостинец, — тут управляющий выставил корзиночку вперед, — и с утра пожелал посетить часовню Марии Михайловны.

— Побывал-таки?

— Так точно.

— Очень ругался?

— Так точно.

— А что он такое говорил?

— Не гневайтесь, матушка барыня, язык не поворачивается…

— Нет уж, ты его поверни как-нибудь!

— Матушка бар…

— Говори! Сейчас же говори!

— Очень он гневался, что с ним не посоветовались, когда памятник ставили.

— Говори ты, черт! Прости, господи, мое прегрешение…

— Язык не поворачивается…

— Вот я заставлю отрезать тебе язык, ежели не скажешь!

Абрам Филиппович повел испуганным глазом и зашептал:

— Ох, матушка барыня, боязно! «Змея», — говорит… Вас бранил и сына проклял и сказал, что никогда больше его ноги в вашем доме не будет…

Арсеньева громко сказала:

— Негодяй! Такого ребенка проклинать! Придется молебен служить, чтобы снять его проклятие. А насчет приездов врет, подлец, опять будет ездить! Не избавиться мне вовек от такого зятюшки!

В это время в комнату вошел Мишенька с подстриженной челкой, в холщовой ночной рубашке и, поглядев на корзиночку, взволнованно спросил:

— Ты от папы меня увезла?

— Уехал он! — поджимая губы, недовольным голосом произнесла Арсеньева.

Миша подбежал к Абраму Филипповичу и взял гостинцы.

— Не бери от него подарок, — заворчала Арсеньева, — я тебе лучше куплю. Дорогих игрушек куплю!

— Хочу папу! — решительно сказал мальчик и строго посмотрел на Арсеньеву. — Это мой папа, я его люблю. Ты прогнала его, гадкая бабка, прогнала?

Сердясь, он ткнул ее ногой в колено и побежал к подоконнику, желая видеть, что делается за окном, но не выпускал корзиночки из рук.

Христина Осиповна, которая поспешила прийти за мальчиком, закричала:

— Фуй, шанде, Михель! Зачем ходишь босиком? Простудиться хочешь?

— Папочка мой родной! — надрывным, тоскующим голосом повторял мальчик. — Папочка, где ты?

Бабушка растерянно переглянулась с Христиной Осиповной, сделала знак Андрею Соколову, и тот ловко подхватил ребенка на руки. Миша зарыдал.

Его положили на диван, успокаивали, но он всех отталкивал, и рыдания его переходили в конвульсии. Прибежала Савелова со стаканом воды и с гофманскими каплями, но ребенок с силой отталкивал всех, выкрикивая:

— Папочка мой! Папа!

Время остановилось. Взрослые изнемогали. Вдруг Миша вытянулся и затих; только пальцы его судорожно дергались.

— Заснул? — с надеждой спросила Арсеньева.

Мишу перевернули, но глаза мальчика были плотно закрыты и лицо стало синевато-бледным.

— Обморок! — закричала Арсеньева в неистовстве. — Это я, негодяйка, его убила!

Началась суета. Арсеньева требовала доктора, но Савелова славилась цветущим здоровьем и доктора в доме не держала. После того как перепробовали все растирания, Арсеньева велела принести водки, разжала ножом стиснутые зубы мальчика и влила ему водку в рот. Со стоном ребенок очнулся. Суета вокруг него продолжалась.

Как только он пришел в себя, Арсеньева велела Абраму Филипповичу послать людей догнать Юрия Петровича и передать ему тысячу рублей, только бы он вернулся.

Миша тем временем пожаловался на озноб; его накрыли и стали прикладывать нагретые салфетки к ногам и рукам, одели, но ему не становилось лучше. Он молчал и, повернувшись к стене, не хотел ни на кого смотреть; лицо его пугало Арсеньеву своей бледностью.