Искупление - Василий Лебедев

- И сам, поди, устрашился?

- Так кабы рогатина была... - потупился Бренок. - .Так велишь срубить, княже?

- Пусть растет божье древо...

Из кустов порскнул серый заяц, тощий, еще не выгулявшийся. Только тут охотники вспомнили, что луки их еще не натянуты. Дмитрий накинул тетиву на свой и протянул руку к мечнику. Тот вынул из колчана пук стрел и сунул их копейцами в короткий сапог - так удобнее, а колчан подал князю. Они разъехались, чтобы встретиться, как солнце взойдет, на той же опушке, у тополя-рогатины. Бренок, почуяв свободу, ускакал через кустарник в чащу, Дмитрий взял чуть левее. Ехал осторожно, прислушивался. На большую живность в малой дубраве рассчитывать не приходилось, но боровая птица взлетала порой из-под копыт. Дубрава неожиданно кончилась, открылось небольшое покатое поле, убегающее вниз, где светлой полосой блестел на рассвете Дон. Где-то левее, верстах в трех или пяти, Непрядва впадала в него. Тихо было на опушке, не хотелось и ехать дальше. Вскоре показался Бренок, скакал по полю в сторону реки Смолки, верно выследил зайца. "И зачем коня томит?" покачал головой Дмитрий, подумав о дальней дороге в Орду.

На опушку выскакал лосенок. Повертелся на гонких, будто негнущихся ножонках - сразу видно, нынешний, весенний, - поднял горбатенькую мордочку, понюхал воздух. Дмитрий не двигался. Лосенок шевельнул ушами и пошел к лошади.

- Поди, отроча звериное! - тихо произнес Дмитрий.

С нижней губы лосенка тянулась до колен светлая слюна - нацелился, должно быть, на матку, но вот что-то его остановило. Он уперся прямыми ножками в землю, задрожал, увидя человека, и вдруг отпрыгнул в сторону, пошел подкидывать задними копытцами, только мелькали белые промежни задних ног, пока не скрыл его опушковый кустарник и дубрава. "Вот и добро, что нет тут Бренка, сгубил бы звереныша - взял бы грех на душу", - подумал Дмитрий.

Убивать и резать молодняк испокон считалось на Руси грехом.

Он тронул коня и направил его по опушке, объезжая дубраву справа, откуда-то доносились мычанье коров и пощелкиванье кнута. Вскоре показалось разбредшееся стадо, жавшееся к дубраве, где выжила трава, и пастух. Старик стоял и смотрел в ту сторону, где от Смолки скакал Бренок, а князя он увидел поздно, когда тог подъехал вплотную. Старик вздрогнул, вглядываясь во всадника, потом медленно стащил шапку, но не поклонился. Он был бос. Из-под длинной холщовой рубахи торчали подвязанные пенькой штанины. Лицо, пропеченное солнцем, высвечивало темно-багровым пятном из седых волос и такой же белой бороды.

- Чье стадо, старче?

- Мирское, боярин, - послышался голос. Старик ткнул шапкой в сторону и тут же снова умял ее под грудь.

Лихим татарином налетел Бренок, размахивая подбитой уткой. Старик набычил голову, строго, враждебно глянул на него, и нескоро растаял лед этого взгляда - вот она, порубежная привычка встречать незваных гостей...

Надо было спешить в стан. Над высоким краем поля, чуть левее того холма, что венчал это просторное поле, показалось солнце, а далеко, справа, где-то у самой Непрядвы, подымался дым утренних костров их небольшого стана. Там ждут и, должно быть, волнуются.

- А что это за поле, старче? - спросил Дмитрий на прощанье, чтобы не отъезжать без слова.

Старик молчал, разглядывая Дмитрия и Бренка из-под ладони, потом, будто спохватившись, покачал головой и проговорил недоконченную мысль:

- ...энто поле, а холм-от - холм-от Красным именуют,

- Да я тебя вопрошаю про поле! Поле-то чье?

- А ничье. Куликово оно, поле-то, Куликово и есть. Наше, стало быть... А холм-от - холм-от Красный. Егда пасешь да глядишь, видишь, куда кака корова пошла. А вам, бояря, куда путь лежит?

- Пред тобою, старче, великий князь Московский! - остановил старика Бренок.

Старик принагнулся, глядя с опаской, и будто уполо-винился в страхе.

- Мы, старче, до хана путь правим, - сказал Дмитрий. - А скажи-ка мне: татарва ныне не станет шалить?

- Татарва-та? Не-ет... Нынь ей не до походу: обезножат кони на бестравье. А вот в иные годы - ждать надобно, понеже давно не бывали.

- Нападут - князь Олег необоримым щитом станет люду рязанскому, - со скрытой ревностью произнес Дмитрий.

- Необорим щит - мужик мужику, а князья бегут за ракитов куст, старик сказал и натопорщился, будто ждал палку.

Бренок дернул удила и толкнул старика конем, но - удивленья достойно! - старик уперся, не отступил, только голову - белый шар - вжал в плечи.

- Михайло! - окликнул Дмитрий и тронул коня к стану.

Издали донесся колокольный звон. Взошло солнце, и открылось во всей громаде большое покатое поле, резко проступила обестуманенные дали, перелески и крохотная церквушка села Рождествена. Это было одно из последних порубежных сел, а церковь уже точно последняя, что выдвинулась к самым границам ордынской степи, осеняя крестом русские пределы.

* * *

В версте от стана им встретился князь Андрей Ростовский. Он казался угрюм и, верно, давно находился в седле.

- Чего взыскался? - миролюбиво спросил Дмитрий.

- За вами скакал, да ископыть потерял: суха землица - не видать и сакмы [Сакма - след по росе] на мураве.

- Ты ликом уныл, князь, - заметил Дмитрий, чувствовавший себя бодро.

- Пред восходом, княже, проскакал неведомый чернец, во-он там! указал он на опушку далекого перелеска, что был правее Красного холма.

- Куда тек? - спросил Дмитрий.

- С Руси - на восходную сторону, прямо на солно-всход.

- Обличьем - рыж?

- Не приметил... Но православного духа мантия и конь русских статей.

"Не Елизар ли Серебряник?" - В задумчивости Дмитрий кусал губу, но тут же тряхнул тем"ой скобкой волос - быть не должно!

- Все утро мнится мне, княже... Но Дмитрий не дал ему договорить:

- Наш гонец Елизар должон в сей час пред владыкой Иваном в Сарай Берке стоять и важны вести слушать.

- Вельми славно было бы то дело, а еже сгинул гонец с грамотою святительскою?

- На то - божья воля... - перекрестился Дмитрий.

- Вот то-то и есть...

Они шагом двинулись к стану.

Из низины, от Непрядвы, подымался дым утренних костров, запахло овсяной кашей и конопляным маслом; среда - постный день. Послышались окрики десятников. Смех. Эти бодрые голоса, этот смех и еще обрывок какой-то старой песни, доносившейся с самого берега, где поили коней, - все это отозвалось в Дмитрии нежданной волной благодарности к этим людям, легко идущим в Орду, не думая о возможной смерти, соединясь со своим князем поистине во единой судьбе, во едином хлебе. Ему захотелось вместе с дружиною, как когда-то князь Святослав, прибиться к котлу и есть овсяную кашу, и он уже прицеливался, слезая с коня, к какому лучше десятку пристать, но Дмитрий Монасты-рев, заменявший в походе и чашника и покладника, уже нес в шатер серебряные чаши с питьем и едой. Принес, раскинул на сундуке баранью шкуру поверх войлока - садись, княже! - и будто пеплом осыпал тот чистый жар, которым на минуту воспылал Дмитрий к своим воям.

- Велишь коня напоить, княже? - спросил Мо-настырев.

- И позови князя Андрея: немочно мне едину...

Теперь он был недоволен и Монастыревым, и Брейком, что вытянул его на охоту и заставил затянуть отъезд по холодку, собой - что ведет целую сотню молодых кметей, за возможную смерть которых ему предстоит держать ответ на страшном суде, за то, что часто преходится забывать долг христианина, властью попирая смердолюбие. "А ведь митрополит Алексей в Орду ездил лишь с двумя отроками", - подумалось ему.

- Митр ей!

- Пред твоим а очима, княже!

- Зови сюда Бренка, бояр всех и сам приди на трапезу!

Он выглянул из шатра, поставленного по-татарски - входом на денную сторону, - и невольно прищурился: солнце окрепло на левой руке, готорюе снова целый божий день с бездушной ярью иссушать все живое. Порубежная земля... Четырнадцать десятилетий назад где-то тут пронеслись первые тьмы Чингиз-хана. В исступленной ярости отвращения к оседлой жизни они рвали эту землю, до поры притаившую силы свои.

15

Судьба снова круто повязала Елизара Серебряника. В тот вечер на берегу Красивой Мечи мнилось ему, что все несчастья остались там, в Сарае Берке, в Сарае Ба-ту, в Персии, р, Суроже, в том горьком поле, наконец, где в последний раз жесткая петля затянула ему шею, - ан нет! На Москве привязался Некомат, и если бы не великий князь... Службу у него, такую нежданную и такую необычную, Елизар принимал как спасенье и бога благодарил за этакую благодать, но извелся оттого, что солгал и суду, и великому князю, сказав, что они с Халимой повенчаны. Окрестить - окрестил, а венчаться - кунами Елизар не богат был, когда же на кня-жем дворе серебро взял - надо было спешно ехать в Орду.

Тютчева и Квашню Елизар отправил обратно раньше намеченного рубежа, и, когда они пор,ернули навстречу княжескому обозу и сотне, он тоже повернул коня и стороной поскакал к Москве. Риск в этом был немалый, но и сдержать себя не мог Елизар. То беспокойство, что запало ему в душу при выезде из Москвы, разрослось в необоримое чувство страха перед опасностью, что нависла над Халимой и всем домом Лагуты. На стороне Некомата - суд и деньги, слуги и ночь, На стороне Лагуты - великий князь, которого Елизар обманул. Что перетянет?