Обретение крыльев - Сью Кидд

Вместо этого она повернулась и пошла к кухонному корпусу, сильно наклонившись влево. Ее суровость огорчила меня не меньше, чем хромота. И только когда Нина обняла меня за талию и притянула к себе, я поняла, что тоже наклоняюсь вбок, как Подарочек.

Прошло несколько дней, и в мою дверь постучалась Синди с запиской. Мне было велено прийти на веранду первого этажа, где мать в прохладе отдыхала днем. Раньше она не писала подобных записок, но в последнее время Синди сделалась забывчивой – бродила по комнатам, не в силах вспомнить, зачем она здесь, приносила матери щетку для волос вместо подушки и так далее. Я понимала, что череда досадных промахов закончится заменой Синди на более молодую горничную.

Спускаясь по лестнице, я вдруг задумалась о том, что мать может также заменить Подарочка, которая теперь вряд ли способна ходить на рынок за тканями и припасами. На лестничной площадке я помедлила, глядя на картинку с парками, те, как всегда, искоса смотрели на меня, вызывая детский ужас. Могла ли мать позвать меня по этому поводу?

Было только начало мая, но уже стояла влажная жара. Мать сидела в кресле-качалке, пытаясь охладить себя веером с обрамлением из слоновой кости. Она не стала ждать, пока я сяду.

– Уже больше года состояние твоего отца не меняется. Нервическая дрожь постепенно усугубляется, и здесь ему ничем нельзя помочь.

– Что ты хочешь этим сказать? Он что…

– Нет, послушай. Я разговаривала с доктором Геддингсом, и мы решили, что единственный путь – отвезти отца в Филадельфию. Там живет знаменитый хирург, доктор Филип Физик. Недавно я ему написала, и он согласился осмотреть твоего отца.

Я опустилась в кресло.

– Он поплывет на корабле, – продолжила мать. – Для него поездка будет тяжелой, и, вероятно, ему придется остаться на севере на все лето или на столько времени, сколько потребуется для лечения. Этот план вселяет в него надежду.

– Да, конечно, – кивнула я. – Надо сделать все возможное.

– Я рада, что ты так думаешь. Именно ты будешь его сопровождать.

Я вскочила на ноги:

– Я? Ты ведь не хочешь сказать, что я должна одна везти отца в Филадельфию? А как насчет Томаса или Джона?

– Будь благоразумной, Сара. Они не могут бросить службу и семьи.

– А я могу?

– Надо ли напоминать, что у тебя нет занятия или семьи? Ты живешь под отцовской крышей. И ты перед ним в долгу.

Заботиться об отце неделя за неделей, возможно, в течение многих месяцев, одной в отдаленном месте – я почувствовала, что из меня уходит жизнь.

– Но я не могу оставить…

Хотела сказать: «Я не могу оставить Нину», но передумала.

– Я позабочусь о Нине, если ты об этом беспокоишься.

Мать улыбнулась, что бывало нечасто. Мне вспомнилась сцена с пастором в гостиной: холодный взгляд матери, когда я защищала право Нины на следование совести. Я отнеслась к ее предупреждению недостаточно серьезно: «Пока обе живут под одной крышей, для Ангелины надежды нет»… Не Нину мать намеревалась отослать, а меня.

– Уезжаешь через три дня, – сказала она.

Матушка притворялась хромой, а я хромала по-настоящему. Я пользовалась ее старой деревянной тростью, но та доставала мне до груди и больше походила на костыль. Однажды Гудис, не работавший из-за дождя, сказал мне:

– Дай мне трость.

– Зачем?

– Просто дай, и все, – попросил он, и я послушалась.

Всю оставшуюся часть дня он сидел в конюшне и что-то вырезал. Вернулся со спрятанной за спиной тростью и сказал:

– Уверен, тебе нравятся кролики.

Парень не только срезал нижнюю часть трости, чтобы подогнать ее по размеру, но и вырезал ручку в виде кроличьей головы. У кролика был круглый крапчатый нос, большие глаза и два длинных уха, заложенных за спину. Гудис сделал даже насечки на дереве, чтобы было похоже на мех.

– Вот теперь я люблю кроликов, – ответила я.

Не часто кто-нибудь делал мне добро в жизни. Однажды я спросила, откуда у него это имя, и он ответил, что мать назвала его Гудисом в десять лет, потому что он – лучший из ее детей.

Так здорово было ходить с этой тростью! В тот вечер Синди, увидев, как я иду в кухонный корпус на ужин, сказала, что я прыгаю по двору как кролик. Я посмеялась.

На следующий день Синди куда-то отправили, и мы больше никогда ее не видели. Тетка сказала, что она повредилась в уме и госпожа отослала ее с Томасом на плантацию, где она будет доживать свой век. Теперь Томас отвечал за плантацию, и, конечно же, он вернулся с новой горничной для госпожи. Ее звали Минта.

Бог в помощь этой девушке.

Когда Синди отослали, все мы перепугались. Я поскорей взялась за обязанности швеи. Я показала госпоже, что могу подниматься по лестнице. Шла уверенно, не останавливаясь, и, дойдя до верха, услышала:

– Отлично, Хетти. Ты наверняка знаешь, как я огорчилась, когда тебя отправили в работный дом.

Я кивнула, соглашаясь с тем, что мое наказание стало для нее тяжелым бременем.

– Печально, что временами приходится прибегать к таким вещам, – продолжила она, – но, похоже, это пошло тебе на пользу. Что до твоей ноги… сожалею об этом несчастном случае, но посмотрите на нее – скоро ты будешь в полном порядке.

– Да, мэм.

Я сделала реверанс с верхней ступеньки, думая о словах, произнесенных однажды в церкви мистером Визи: «Одна моя половинка для хозяина. Другая, настоящая, для себя».

Однажды вечером в дверь постучали, и я увидела на пороге Сару. Ее веснушчатое лицо побелело, как яичная скорлупа. Я занималась брюками господина Гримке. Госпожа прислала несколько пар и сказала, что они ему слишком велики. Когда вошла Сара, я ковыляла вокруг рабочего стола, раскладывая на нем бриджи. Увидев ее, я тут же отложила ножницы в сторону.

– …Я только хочу сказать… Понимаешь, мне придется уехать… На север. И я… не знаю, когда вернусь.

Она вновь стала запинаться, рассказывала мне о враче из Филадельфии, о том, что ей придется ухаживать за отцом, о расставании с Ниной, об ожидающих ее хлопотах по упаковке вещей. Я слушала ее и думала: «Всякий раз, споткнувшись, белые думают, тебя волнует все, что с ними происходит».

– Это для тебя большая обуза, – произнесла я вслух. – Мне жаль.

Едва сказав это, я поняла, что говорит моя настоящая половина, а не та, которая для хозяина. Мне действительно было жаль Сару. Она уже давно влезла ко мне в душу, но сейчас мне ужасно не понравилось ее белое лицо и беспомощный взгляд. Сара относилась ко мне с теплом, но была частью всего того, что лишало меня жизни.

– …Ты береги себя, пока меня не будет, – попросила она.

Глядя, как Сара идет к двери, я решилась:

– Помнишь, ты спросила недавно, нужно ли мне что-нибудь? Да, кое-что нужно.

Она обернулась и просияла:

– …Конечно… что в моих силах.

– Мне нужна подписанная бумага.

– …Какая бумага?

– Которая разрешала бы находиться на улице. На случай, если кто-нибудь меня остановит.

– А-а, – только и произнесла она. Потом добавила: —…Мать не хочет, чтобы ты отлучалась, даже ненадолго… Она поручила Фиби ходить на рынок. Кроме того, африканскую церковь закрыли – и теперь нечего посещать.

Я предчувствовала, что церковь обречена, но эта весть огорошила меня.

– Все же мне нужен пропуск.

– …Зачем? Куда тебе надо идти?.. Это опасно, Подарочек.

– Почти всю жизнь я работала на вас и никогда ничего не просила. Мне есть куда пойти, это мое дело.

Сара подняла на меня голос. Впервые.

– …А как ты собираешься выходить со двора?

Сверху на нас смотрело маленькое высокое оконце, которым пользовалась матушка, чтобы выбираться наружу. Через него в комнату попадала толика света. Я сказала себе: «Если мама могла, смогу и я. Я сделаю это хромая, слепая, а если понадобится, то и задом наперед».

Я не стала ничего объяснять Саре, лишь кивнула на лист бумаги, перо и склянку чернил на полке:

– Если не хочешь писать пропуск, придется мне написать его самой и подписаться твоим именем.

Глубоко вздохнув, она пристально посмотрела на меня, а потом подошла и окунула перо в чернила.

Когда я первый раз протиснулась в окно и перелезла через стену, Сара уже неделю была в отъезде. Труднее всего оказалось взобраться на кирпичную стену, имея для прикрытия только белый олеандр. К спине я привязала трость с кроликом и узел из рогожи, они затрудняли движение, и, спрыгивая на землю, я приземлилась на больную ногу. Выждав, пока не пройдет боль, я выскользнула из-под деревьев на улицу – еще одна рабыня, выполняющая поручение белого человека.

Этот день я выбрала, потому что у госпожи была мигрень. Мы жили в ожидании ее мигреней. Они укладывали госпожу в постель и предоставляли нас самим себе. Я старалась не думать о том, как вернусь в усадьбу. В свое время матушка дожидалась темноты и перелезала через задние ворота, но сейчас было лето и темнело поздно. Прислуга могла сколько угодно размышлять над тем, где меня носит.