Обломки - Жюльен Грин

«Было бы справедливо, чтобы женщины, не способные внушить к себе любовь, были бы избавлены от нее. Однако природа слепа, а может, просто извращена. Я влюблена в человека, который не хочет меня потому, что я недостаточно красива. Представляешь, до какого отчаяния надо дойти, чтобы написать такое? Как бы я его любила, Филипп…»

Фраза получилась туманная, и Элиана добавила:

«… Как бы я любила человека, ко мне равнодушного, который даже не знает, какую страсть заронил в мое сердце… Но к чему она, эта бесполезная любовь? И вовсе страдания не облагородили меня, напротив, печаль, зависть и бесконечное, безмолвное отчаяние постепенно отравили мне душу; теперь я уже не способна ни на нежные слова, ни на великодушный поступок; иной раз мне приходит в голову страшная мысль, что чужое горе является как бы возмещением за мои муки и я радуюсь чужому горю. Поэтому самое большее, к чему я могу принудить себя, — это молча стремиться к собственному благополучию не во вред своим ближним.

Однако мне было бы не так уж трудно построить свою жизнь иначе и завоевать счастье, для которого я рождена. Достаточно было всего несколько слов, чтобы навеки разлучить того, кого я люблю, с той, на ком он женился вместо того, чтобы жениться на мне; и хотя я старше и не такая хорошенькая, я сумела бы обратить на себя любовь, которой не пожелала воспользоваться моя соперница. Надеюсь, ты разрешишь мне не называть имени этого человека. Только запомни, нет во всем свете человека более слабого, а возможно, и более низкого. Он повиновался бы мне, как повиновался бы первой попавшейся женщине, лишь бы та умела льстить его тщеславию и возбуждать его чувственность…»

Кровь бросилась ей в лицо.

— Это же гнусно, — вслух проговорила она. — Я не имею права…

С минуту она тупо глядела на вышедшие из-под ее пера слова. Она собиралась написать совсем другое, а тут вдруг откуда-то взялась эта фраза.

«Если он догадается, что я имею в виду его, — подумала она, — он никогда мне не простит».

Она положила перо на записную книжечку и хмуро пробормотала:

— Ну что ж, тем лучше. Таким образом, я сама вынудила его закрыть передо мной двери своего дома, где я творю только зло.

Она взяла ручку и начала писать:

«Боюсь, ты не поймешь, как это я могу любить человека, которого презираю, которому я улыбаюсь только потому, что так велит мне любовь, и собственное мое малодушие приводит меня в ужас! Я сама себе удивляюсь. Целыми днями я борюсь с желанием крикнуть ему в лицо: «Ты смешон, жена тебя обманывает, я даже знаю с кем, я знаю где, знаю все, о чем ты даже не догадываешься долгие годы; ты ей противен, она тебе не принадлежит, она издевается со своим любовником над твоей холодностью, впрочем, она употребляет куда более оскорбительное слово».

Элиана снова отложила ручку, чтобы собраться с мыслями.

— Возможно, так и нужно, — вслух проговорила она.

И продолжала:

«А я, Филипп, молчала. Я нехорошая женщина, но я не преступница, и какое бы оружие судьба ни вложила мне в руки, я не прибегну ни к одному. Вот с чем ты сталкиваешься ежедневно, вот он, мир ненависти, который дышит перед твоими незрячими глазами, и мучится, и бьется в тревоге. Не могу больше видеть твоего спокойствия, твоей отчужденности. Пусть это чувство не слишком-то благородное, согласна, зато оно вполне естественно. Целых десять лет я терпеливо выслушивала отчеты о твоих прогулках и жалобы на булавочные уколы неприятностей. Только не усмотри, ради бога, в этой фразе упрека, даже легчайшего, с моей стороны, но постарайся понять, какое действие оказывало на несчастную, которая пишет тебе, это многолетнее зрелище такой безмятежной, как твоя, жизни, где покупка книги, исцеление от насморка, увольнение горничной перерастают за неимением большего в события первостепенной важности. По всем этим причинам мне лучше всего уйти от вас. Ты был добр ко мне в той мере, в какой это тебе доступно, и, очевидно, считаешь меня неблагодарной. Но уж очень разные у нас с тобой, Филипп, судьбы. Если я дошла до того, что временами ненавижу твою вечную самоуспокоенность и самоуверенность, то и ты вправе опасаться, что мое возвращение внесет в твою жизнь смуту, носительницей которой, увы, являюсь я. Прощай. Надеюсь, мы с тобой никогда больше не увидимся».

Элиана сложила письмо, не перечитав его, сунула в конверт и надписала адрес с какой-то удивительной безмятежностью, поднявшей ее выше собственных страстей. Написанная страница оторвала ее от Филиппа. Раз она посмела так ему написать, значит, она его больше не любит. Разумеется, начало письма далось ей нелегко; страшно осуждать того, кого обожаешь, или даже приучить себя к мысли, что можно его осуждать. Но с той минуты, когда это осуждение становится возможным, что остается от самой безумной любви?..

Для ума такого склада, как у Элианы, то есть ума, привыкшего свято чтить логику, это рассуждение было как бы благодатью свыше, и на душе стало легче. Она не допытывалась у себя — любит ли она еще Филиппа, а остановилась на полдороге, недодумав опасного вопроса, и, подобно человеку религиозному, теряющему веру, она богохульственно твердила с ужасом и радостью: «Раз я ему написала такое письмо, значит, мне и думать заказано, что я его люблю». А сейчас и этого было уже достаточно.

Элиана приклеила марку на конверт и поднялась с кресла, чтобы положить письмо на камин. Силы вернулись, но неудержимо клонило ко сну. От усталости и волнения пересохло горло. Элиана разбавила стакан вина водой, сняла фетровую шляпку, туфли и скользнула под красную перину.

Когда она проснулась, было уже почти совсем темно. Зимняя ночь приходит рано. Небо за окном окрасилось в пепельно-розовые тона, на горизонте лежала еще багровая полоска, так что над крышами стояло как бы огненное сияние. Не подымаясь с кровати, Элиана залюбовалась этой игрой красок. Она вяло перебирала в голове какие-то смутные мысли и тут же забывала о них. Потом, сделав над собой усилие, поднялась, поискала электрический выключатель и, не найдя, ощупью направилась к окну. Хотя Элиана, войдя в комнату, внимательно ее оглядела, она почему-то не заметила, что окно находится на уровне земли. Она распахнула обе створки. Холодный ветер взмел волосы на висках, и она поспешила застегнуть воротник манто. Минуту-другую Элиана простояла в нерешительности, потом, переступив через подоконник, вошла в сад. Уже через несколько шагов она оказалась у низенькой стенки с выщербленными камнями; тут она остановилась, задумчиво вперив взгляд в порхавший над землей сорванный ветром лист. Потом, все так же задумчиво, уставилась на забытую в углу детскую деревянную лопатку. Беловатый сумеречный свет стлался над самой землей. Вой ветра смолк, слышно было только, как хлопает ставня соседнего дома, то громче, то потише. Элиана пошла дальше. Вот уже перед ней две акации, два близнеца, и она стоит между ними, опирается ладонью о ствол, а на душе все так же смутно. В этом странном свете, похожем на отблеск фонаря, ее тень, лежащая у ног, вытягивается все длиннее. Пробившиеся сквозь камни побеги плюща свисают скрюченными петлями, а краешки вырезных листьев пламенеют. Элиана идет дальше. Проходит мимо сарайчика, вспугивает черную курицу, и та с тревожным кудахтаньем вьется вокруг ее ног. Элиана хлопает в ладоши, надо же прогнать эту противную птицу, и идет дальше. Странно, но она никак не может обнаружить ту низенькую стенку, хотя отчетливо видела ее из окна. Но, как это ни удивительно, сад оказывается гораздо больше, чем показалось поначалу.

Огромная серая туча с разодранными краями, похожая рисунком на какой-то континент, медленно ползет по небу. Она принимает то очертания дракона с вытянутой шеей, то Бретани, потом, как орудийный дым, тянется к кровавому небосводу. Элиана с интересом следит за тучей, но и не думает останавливаться. Напротив, быстро шагает вперед то ли из любопытства, то ли повинуясь врожденному упрямству. В спешке она спотыкается, чуть не падает, потому что бредет сейчас по каменистой неровной дороге. Справа и слева от нее стенки становятся все ниже, видны сады, еще больше, чем этот, плодовые деревья, пустоши; мрак влачит по ним свои тени. Яростно лают псы, стараясь сорваться с цепи.

Элиана ускоряет шаг, потом бежит, не так встревоженная, как удивленная тем, что этому саду нет конца. Она пытается восстановить в памяти план Пасси, может быть, удастся найти дорогу. Рано или поздно она выйдет на улицу, наткнется на забор. Но на какую улицу? Она пытается мысленно ориентироваться, но ничего не выходит. Край юбки то и дело цепляется за кусты бересклета, листья его шуршат, а кажется, это журчит ручеек. Вдруг ей чудится, будто где-то там над живыми изгородями — а сад теперь окаймлен живой изгородью — блеснул огонек, и она хочет уже крикнуть, да стыдно. Зачем кричать, кого звать? Она задыхается от бега, замедляет шаг. Огонек исчезает.