Все мои уже там - Валерий Панюшкин

И я открыл глаза.

– Алексей! – Толик тряс меня за плечо. – Просыпайтесь, там Ласка рожает. Только орет очень. Надо с ней поговорить, а я это, знаете, как-то не мастер.

– Кого рожает? – я рывком сел в постели.

– Ребенка, кого ж… – Толик усмехнулся, и я подумал, что действительно задал не очень умный вопрос.

Безмятежное счастье, которым был наполнен мой сон, сменилось у меня в груди грызущею тревогой. Я подумал, что надо взять себя в руки, что все равно мне никак не избежать родовспоможения, что, как бы там дело ни повернулось, через сутки все кончится. «Все кончится», – подумал я, спустил ноги на пол, нашарил ногами тапки и задал Толику более осмысленный вопрос:

– Как рожает?

– Нормально рожает, – Толик отвернулся к окну, чтобы не смотреть на меня, встающего с постели, и продолжал отчитываться очень по-деловому, без всяких своих паразитических словечек вроде «где-то, как-то». – Схватки каждые пять минут, раскрытие пальца на два… – Я подумал, своих два пальца имеет в виду Толик или моих. Потому что его два пальца – это моих три. А Толик продолжал: – Я проколол пузырь, и понеслась. Только воды зеленые, надо рожать быстро, а она орет как дура.

– Как проколол пузырь?

– Ножницами, как еще?

– Какими ножницами?

– Какие на кухне были, такими и проколол. Других-то нет.

Тут я чуть не обнял его. Огромную его фигуру, стоявшую лицом к окну, чуть не обнял. Я вдруг осознал совершенно, что ответственность за родовспоможение мне на себя брать не придется, а взял ее уже на себя Толик. Я отправился в ванную, включил воду и, намыливая щеки, прокричал:

– Анатолий, так вы у нас акушер?

– Да нет, – отвечал Толик великою русскою фразою, амбивалентность которой нельзя объяснить ни одному иностранцу, изучающему русский язык, – да нет.

– Но роды принимали? Или вам в милиции теоретически объясняют и теоретически учат протыкать ножницами околоплодный пузырь?

– Да нет. В милиции не объясняют. С бабкой роды принимал, немного, раз двадцать. Меня девать было некуда, а потом-то уж и бабка состарилась, – он помолчал. – Ничего, родим щас нормально.

Сквозь шум воды я услышал в голосе Анатолия некоторую гордость и некоторое смущение. Я подумал: ни черта себе акушерский опыт у этого парня. Двадцать родов. Двадцать деревенских родов с бабкой-повитухой. Так мы в надежных руках! Я умылся, вытер лицо, расчесал усы, вышел из ванной и спросил, быстро одеваясь:

– А что такое зеленые воды? – Этот термин я слышал впервые и до сих пор не знаю, медицинский он или повитушечий.

– Это когда ребенок в матке испугался чего-ничего и обкакался, – Толик объяснял спокойно и нараспев, в интонациях его появился новгородский какой-то бабкин говорок, очень утешительный.

– Это плохо – зеленые воды? – спросил я.

– Да нет, ничего. Родим щас нормально. Главное, чтобы не хлебнул этого говна. Поэтому рожать надо быстро. А она орет, – Толик замолчал и прислушался. В подтверждение его слов откуда-то издалека действительно донесся вопль Ласки, такой истошный, словно женщину резали. – Надо уговорить ее. Ну, вы готовы?

Я был готов. Мы вышли из моей спальни и стали спускаться по лестнице вниз. Толик шел нарочито медленно, как бы всем своим видом стараясь распространять спокойствие вокруг себя. Шел как будто на прогулку. И продолжал объяснения:

– Зеленые-то воды плохо, – говорил Толик, оборачиваясь ко мне, – когда младенчик ногами лежит. А у нее-то мальчик лежит головой.

– Откуда вы знаете, что головой? Откуда вы знаете, что мальчик? – Черт побери, я любовался им! Я им любовался!

– Что головой-то лежит – на ощупь. А что мальчик-то – так красивая она очень.

– В каком смысле?

– Девочки у матерей красоту-то забирают. А Ласка красивая очень. Значит, мальчик. У мальчика-то не красота, а тук. Тук – от тятьки.

Я хотел было спросить, что такое тук, но истошные крики Ласки раздались снова, да и мы подошли к дверям гостиной.

В гостиной на диване, скрючившись, лежала Ласка. Лицо у нее было красное от натуги, но действительно очень красивое. И она кричала. А рядом с нею сидел Банько и держал ее за руку. Он был белый как мел.

Толик подошел к Ласке, опустился рядом с ней на колени, погладил по голове и сказал тихо, но властно, с бабкиной интонацией:

– Слышь ты, девочка. Ты не ори. Орать-то очень много сил уходит. Придет время тужиться, а у тебя сил-то не будет. А у тебя зеленые воды. Родить-то надо за две потуги, а то хлебнет.

Схватка прошла. Ласка всхлипывала. Толик продолжал гладить Ласку по голове. А потом повернулся ко мне и проговорил:

– Алексей, скажите ей. Мне-то она не верит.

Я склонился над диваном, поцеловал Ласку в мокрый лоб, пожал ей руку и подтвердил Толиковы слова:

– Орать правда не надо.

Толик удовлетворенно кивнул, так, как если бы я разъяснил его рекомендации с научных позиций. Выпрямился, протянул Ласке руку и скомандовал уверенно:

– Вставай.

– Я не могу встать. – Ласка смотрела испуганными глазами.

– Можешь-можешь! Вставай-вставай! Схватки-то лучше переходить на ногах.

Ласка растерянно взглянула на меня. Я кивнул: «Лучше на ногах». Хотя, честно говоря, впервые в жизни слышал, что схватки лучше переходить на ногах.

Опираясь о Толикову руку, Ласка встала. Толик взял ее под локти и повел по комнате. Первые шаги были неуверенными, но постепенно Ласка расходилась. А Толик сказал:

– Когда схватка-то начнется, ты не ложись. Ты обопрись на диван. Или на меня обопрись. И пережди. И подыши побольше. И не ори, главное.

Через несколько мгновений началась новая схватка. Ласка оперлась о Толика, положила ему голову на грудь, но, видно, не могла найти себе места, оттолкнула Толика, обернулась к дивану, положила руки на спинку…

– Не ложись! – скомандовал Толик. – На колени стань, если тяжело.

Ласка опустилась на колени. Положила голову на руки. Принялась стонать. А Толик широкими движениями гладил Ласку по спине и бормотал что-то.

– Слышишь, я молитву говорю. И ты молитву-то говори. Помогает.

– Я не слышу! А-а-а-а! – в словах ее и в крике больше всего было капризных интонаций избалованной девочки.

– Не ори! Слушай! – Толик продолжал гладить Ласку по спине. – Я громче буду говорить. А ты повторяй. Господи, Пресвятая Троица, Матушка Царица Небесная, преподобный Серафим, положи хлебушком, подыми веничком, за веничек – кочерга, за кочергу – шильце, за шильце – мыльце: выведи нашу детку вон.

– Господи, Пресвятая Троица… – начала Ласка, но тут схватка прошла, а вместе со схваткой прекратился и языческий этот наговор. Ласка обернулась к Толику и огрызнулась, как зверек. – Каким еще веничком?

Толик поднялся с колен, развел руками и посмотрел на меня, словно бы ища поддержки. Настал мой черед водить Ласку по комнате. Мы ходили из угла в угол, и я говорил:

– Послушайте, по-моему, все равно, какие слова произносить. Хоть стихи читайте. По-моему, просто если говорить что-то, то тогда дышишь лучше и легче не кричать. А кричать не надо, потому что…

– Вот именно, – встрял Толик. – Какую хочешь молитву говори. Хочешь Отче наш, хочешь Богородицу. Лучше Богородицу…

Началась новая схватка. Ласка опять опустилась на колени и оперлась о диванную спинку. Толик опять принялся гладить Ласку по спине. На этот раз хором Толик и Ласка стали читать Богородичную молитву. Ласка бормотала, Толик читал громко:

– Богородице, Дево, радуйся, благодатная Мария, Господь с тобой, положи хлебушком, подыми веничком, за веничек – кочерга, за кочергу – шильце, за шильце – мыльце: выведи нашу детку вон.

Несмотря на схватку, Ласка засмеялась. Засмеялся и я. И даже Банько слегка улыбнулся, и меловая бледность слегка сошла с его щек. Волшебным образом этот смех помог Ласке перенести схватку так легко, как никогда прежде. Схватка закончилась. Толик встал и сказал:

– Чего вы ржете?

И я подумал, что вот же Гильгамеш, выходя из царства мертвых – смеялся, а Орфею нельзя было оглядываться, а батюшка Илларион в нашей деревенской церкви кричит на Пасху «Христос воскресе!» – и сам смеется своему писклявому крику, вырывающемуся из медвежьего тела. Потому что, если провожаешь кого-нибудь в царство мертвых – плачь, а если хочешь вывести кого-нибудь в мир живых – действуй безоглядно и изволь смеяться.

– Чего вы ржете? – повторил Толик.

И мы все трое снова покатились со смеху.

Так или иначе, метод Толика подействовал. Когда начиналась новая схватка, Ласка опускалась на колени, клала руки и голову на диванную спинку, принималась громко читать разные молитвы, но с одним и тем же окончанием: «Отче наш, иже еси на небесех, положи хлебушком, подыми веничком, за веничек – кочерга, за кочергу – шильце, за шильце – мыльце: выведи нашу детку вон». И всякий раз смеялась. И схватки проходили легко.

Минут через двадцать Толик констатировал:

– Ну, вот, научилась, – и, обернувшись к Банько, подмигнул: – Можно бы и пожрать, повар. А то еще часа четыре тут колготиться-то без еды. Без еды-то помрем.