Чагин - Евгений Германович Водолазкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В Переделкино обращались? — хмуро спросил Иоахим Бернгардович. — Там консультируют.
— А как же! — улыбнулся я одними губами. — В ответ на присланный запрос было мне указано, что подобным методом уже созданы такие художественные произведения, как «Гамлет» и «Песнь о вещем Олеге». Меня это, однако, не обескураживает.
Иоахим Бернгардович бросил на мое сочинение беглый взгляд:
— Что-то не пойму я, Николай Иванович, вашего жанра — стихотворения это или проза?
— Стихотворения в прозе, — отвечаю.
— Намекаете на влияние Тургенева?
Не подозревая о таком влиянии, я ответил уклончиво:
— Намекаю на то, что среди прозы нет-нет да и попадаются стихотворения. Скажем так: там, где мысль моя не укладывалась в рифму, стихотворные строки были продолжены прозой.
— Так, — сказал Иоахим Бернгардович, просмотрев принесенный текст с новым вниманием. — Вижу один зарубежный источник и один наш, отечественный. Отечественный — это, понятное дело, «Ленин и печник», что же еще? А зарубежный… Не подсказывайте! Неужто — «Лесной царь»?
— В самую точку! Иоганн Вольфганг фон Гёте.
— И вы их, значит, объединили.
— И я их, значит, объединил, — подтвердил я.
— Заодно вы включили в свое произведение и литературную критику. — Иоахим Бернгардович побарабанил пальцами по столу.
— Я подумал: ну зачем, спрашивается, читателю где-то разыскивать критику, когда я могу включить ее в мое произведение.
В немногих словах о самой вещи. Начинается она так же, как у Твардовского, — чуть только другими стихами. Печник встречает Ленина на покосе («Кто велел топтать покос?»), ну и приступает, как положено, к ругани. Когда же за печником приезжают красноармейцы, решил я действие чуть обострить.
Попав в Горки к Ленину, печник ожидаемо чинит печь. Затем, улучив минуту, бежит. Теперь, рассуждает он, когда вождю нет в нем больше надобности, его аккурат и пустят в расход. Печник предвидит погоню, но на оптимистический лад его настраивают некоторые сведения из античности:
Тягу дал печник со страху,
Кривоног, сутул и хил.
Он слыхал, что черепаху
Не сумел догнать Ахилл.
Ленин же, обнаружив отсутствие печных дел мастера, немедленно бросается в погоню. Не то чтобы ему этот печник так уж был нужен — скорее, по привычке. Здесь уже проглядывается влияние Гёте:
Ленин толк в погонях знает —
От охранки столько лет
Убегал он. Разгоняет
Черный свой мотоциклет.
Не забудем при этом, что печник кривоног, и каждый шаг дается ему с большим трудом, тем более в условиях грозящей опасности. На нервной почве у него отказывают руки, ноги и правое ухо. Тут включается характерная для «Лесного царя» тема погони и болезни:
Отказали руки-ноги.
Левым ухом слышит — чу! —
Конь железный по дороге
Мчит, подвластен Ильичу.
Вождь уж виден (парню жутко!) —
Приближается, крича:
«Отчего дрожишь, малютка?
Ты не бойся Ильича!»
Далее я не мог следовать за Гёте, поскольку мне требовался оптимистический финал:
Сник печник, беспечный малый,
Примирившийся с судьбой.
Ленин спешился — усталый
И красивый сам собой.
Взял Ильич его, поло́жил,
Неживого, на седло.
Но печник в дороге ожил,
Улыбнулся весело́.
Всё кончается тем, что Ильич везет печника домой проселочной дорогой сквозь заросли молочая. Печника по месту жительства встречает жена, для нее приезд супруга — приятный, как говорится, сюрприз. Не ожидала уже его обратно, а тут он, милый, и едет:
Весь обсыпан молочаем,
В комьях грязи, глаз подбит.
«Я у Ленина за чаем
Засиделся», — говорит.
Далее шла критика, рассматривавшая художественные особенности текста, — в целом довольно благожелательная. Она сосредоточивалась на сильных сторонах произведения. Других сторон, помнится, и не было. В качестве главной художественной удачи отмечалось сочетание беспечный печник. Здесь же было высказано предложение сделать его названием всего сочинения. Впрочем, дальнейший анализ заставил от этой идеи отказаться в пользу названия «Дал тягу» — оно, по мнению критика, возвращало произведение в марксистское русло.
Прочитав текст, Иоахим Бернгардович отметил его, в общем, новаторский характер. Союз прозы с поэзией и критикой, как и манеру изложения, назвал беспрецедентными.
— Беспрецедентными? — с легкостью переспросил я.
— Беспрецедентными, но не бесспорными.
Я посмотрел на него с прищуром:
— Что ж, давайте, батенька, спорить!
Вздохнув, Иоахим Бернгардович промолвил:
— У вас, Николай Иванович, какой-то сюжет перегруженный. Погоня, мотоциклет, молочай… Я понимаю, что молочай нужен как рифма к чаю, но я бы им, честное слово, пожертвовал. Расскажите ту же историю по-простому. Да, и критику вы лучше уберите, тем более что это не критика — а форменный панегирик.
Не зная слова панегирик, замечание насчет критики я ex silentio оставил без ответа, но сказанное о простоте родило во мне стихийный протест.
— Иоахим Бернгардович! — возопил я. — По-простому уже не могу: душа просит цветущей сложности.
Как бы выйдя из минутной задумчивости, Иоахим произнес:
— Ненатурально всё это, понимаете? Могут решить, что написанное — чистая выдумка. Хуже Шлимана, честное слово.
Все (кроме Вельского) знали, что в тот момент мы с Николаем Петровичем готовились разрабатывать Шлимановский кружок, и такого рода обвинение было для меня как нож острый.
— Надо еще разобраться в том, что такое правда, а что такое ложь, — вырвалось из сердца моего. — Есть ложь, которая просто ложь, а есть нас возвышающий обман!
Придя домой, растопил печь и бросил свое сочинение в огонь. Глядел, как пламя пожирало листок за листком, и лицо мое омывали слёзы. Как раз накануне я прочистил дымоход, так что тяга была — лучше не пожелаешь. И думалось мне, что вот, не стал я ни прозаиком, ни поэтом, ни даже хотя бы критиком.
Строго говоря, мне этого теперь не очень-то и хотелось. И утешился я довольно быстро. В тот момент мы с Николаем Петровичем и Исидором уже готовили операцию «Биг-Бен».
* * *
Не обладая памятью Чагина, что-то я мог и позабыть. Что-то, как говорится, даже и попутать. Отвечаю ведь за дух, не за букву. Общая атмосфера была дружественной, если не сказать — братской. Всех нас сплачивала грядущая разлука с Родиной, для меня — временная, а для Исидора, очень возможно, что и вечная. То и дело ощущал я влагу в уголках глаз, в то время как Чагин собой, казалось, владел. Для
