После Льва Толстого - Яков Лурье

В поисках "красного Толстого"

Толстовские темы занимали не только писателей, оказавшихся в эмиграции. Столь же важное значение сохранили они и в литературе Советской России. Потребность в "красном Толстом", который с правильных, большевистских позиций осмыслил бы исторические события, приведшие к революции, ощущалась опекунами советской литературы с самого начала ее становления. Если левые литературные течения склонны были отвергать не только идеи, но и художественную систему Толстого, то "Правда", рапповская печать, "Красная Новь", "Новый мир" требовали учебы у классиков, и в первую очередь у Толстого. Наиболее определенно следование "толстовской форме" для, создания "нового содержания" проявилось в сочинениях Александра Фадеева. Фадеев мог отвергать и даже запрещать идейно неприемлемые сочинения Толстого, но как писатель Толстой оставался для него непревзойденным образцом. "Разгром" Фадеева, написанный после гражданской войны и опубликованный в 1927 г., старательно воспроизводил толстовский стиль, толстовский синтаксис, толстовский осторожный психологический анализ: "Мечик тоже бежал со всеми, не понимая, что к чему, но чувствуя даже в моменты самого отчаянного смятения, что все это не так уж случайно и бессмысленно и что целый ряд людей, не испытывающих, может быть, того, что испытывает он сам, направляет его и окружающих действия..." В главе, озаглавленной "Три смерти" (как и рассказ Толстого), в той же манере описывались размышления партизана, попавшего в плен: "Метелица никак не мог поверить, что после всего, что он испытал в жизни, после всех подвигов и удач, сопутствовавших ему во всяком деле и прославивших его имя меж людей, - он будет в конце концов лежать и гнить, как всякий из этих людей..." Так же строилось и описание размышлений партизанского командира Левинсона: "В первое время, когда он, не имея никакой подготовки, даже не умея стрелять, вынужден был командовать массами людей, он чувствовал, что он не командует на самом деле, а все события развиваются независимо от него, помимо его воли. Не потому, что он нечестно выполнял свой долг, - нет, он старался дать самое большое из того, что мог... а потому, что в этот период его военной деятельности почти все его душевные силы уходили на то, чтобы превозмочь и скрыть от людей страх за себя, который он невольно испытывал в бою..." (*) (* Фадеев А. Разгром. М.; Л., 1928. С. 109, 172, 181-182. *) Но Фадеев не был бы советским писателем, одним из вождей РАПП'а, если бы он не пытался, говоря словами одного из рецензентов "Разгрома", "преодолеть внутреннюю сущность Толстого-художника посредством внешней манеры письма" (*). Будущему председателю Союза писателей в высшей степени было свойственно "суеверие устроительства" - стремление делать историю. Комиссар Левинсон, объяснял Фадеев, испытывал вначале затруднения "не потому, что он думал, что отдельному человеку не дано влиять на события, в которых участвуют массы людей, - нет, он считал такой взгляд худшим проявлением людского лицемерия, прикрывающим собственную слабость таких людей, то-есть отсутствие воли к действию..." В явной полемике с Толстым Фадеев приписывал своему герою "самую простую и самую нелегкую" мудрость: "Видеть все так, как оно есть и управлять тем, что есть", "создавать нового, прекрасного, сильного и доброго человека" (**). (* Правдухин Валериан. Молодое вино // Красная Новь. 1975. No 5. С. 238-243. *) (** Фадеев А. Разгром. С. 152, 153, 182. **) Стилизацию "под Толстого", сопряженную с "преодолением его внутренней сущности" мы обнаруживаем не только у Фадеева, но и у целой плеяды советских писателей. Например, у К. Симонова в сцене разговора Серпилина со Сталиным, когда Серпилин просит освободить из лагеря репрессированного командира, но Сталину припоминается, что этот человек уже расстрелян: Если он ошибся и этого человека все-таки не расстреляли тогда, можно было теперь проверить это, освободить и послать его на фронт. Но он не любил проверять свою память, которой имел основание гордиться. Не любил не потому, что кто-нибудь мог выставить наконец ошибку его памяти, - мало кто бы на это решился, - а потому, что уже давно и беспощадно вытаптывая вокруг себя людей, он внутри созданной им самим пустоты одиноко вел счеты с самим собой и сам ставил себе в упрек ошибки памяти и вообще ошибки или, верней, то, что наедине с собой изредка соглашался считать своими ошибками..." Это почти пародия на толстовское описание Наполеона, но здесь нет никакой попытки ответить на вопросы, поставленные Толстым: какова была действительная роль данной исторической фигуры и что именно определяло действительный ход истории (*). (* Симонов К. Живые и мертвые. М., 1972. Кн. 2. С. 680. *) Стилизация, естественно, не решала проблемы "красного Толстого". Продолжение "Войны и мира" ожидалось в области более масштабной исторической беллетристики. И в этом случае на роль продолжателя Льва Толстого больше всего, конечно, претендовал писатель, носивший ту же фамилию, - Алексей Николаевич Толстой. Тема, к которой обратился А. Толстой, также была связана с его великим однофамильцем: в 1870-1873 и 1877-1879 гг. Лев Толстой начал, но так и не завершил роман о Петре I. К теме Петра I Алексей Николаевич Толстой обратился, по его свидетельству, в 1917 г. Наброски романа Льва Толстого о Петре, тогда еще не опубликованные, были Алексею Толстому, очевидно, неизвестны; основное влияние на него при разработке этой темы оказал, как он впоследствии сам отмечал, Мережковский (*). В краткой повести "День Петра" не было, правда, "бездн" "верхней и нижней", но общий колорит повести был близок к роману Мережковского: "Строился царский город на краю земли, в болотах, у самой неметчины. Кому он был нужен, для какой муки, еще новой, надо было обливаться потом и кровью и гибнуть тысячами, - народ не знал..." И вместе с тем преобразования Петра здесь - дело одного великого человека: "Царь Петр, сидя на пустошах и болотах, одной своей страшной волей укреплял государство, перестраивал землю..." Та же тема и в заключении повести: "И бремя этого дня, и всех дней прошедших и будущих свинцовой тягой легло на плечи ему, взявшему непосильную человеку тяжесть: - одного за всех" (**). (* Толстой А. Полн. собр. соч. М., 1946-1949. Т. 9. С. 186; Т. 10. С. 684; Т. 13. С. 495. *) (** Толстой Алексей. Собр. соч. Берлин, 1924. Т. III. С. 57, 90. **) Сходна по настроению и пьеса "На дыбе", написанная А. Толстым в 1928-1929 гг. "Двадцать лет стену головой прошибаю... Двадцать лет... Гора на плечах... Я - сына убил. Для кого сие? Миллионы народу я перевел... Много крови пролил. Для кого сие?.. Что делать? Ум гаснет..." И в конце пьесы, во время наводнения, убедившись в измене жены и казнив ее любовника, Петр говорил: "Умирать буду - тебя не позову. Никого не позову. Сердце мое жестокое, и друга мне в сей жизни быть не может... Да. Вода прибывает. Страшен конец" (*). (* Толстой А. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 645, 643. *) Пьеса "На дыбе", поставленная во МХАТе 2-м, не получила благоприятных отзывов критики. Впоследствии А. Толстой утверждал, что пьеса была "встречена в штыки" РАППом, а "ее спас товарищ Сталин, тогда еще, в 1929 г., давший правильную историческую установку петровской эпохе" (*). Писалось это после 1932 года, когда РАПП был расформирован и предан анафеме; но ссылка на Сталина едва ли могла быть голословной. Какую-то "историческую установку" вождь народов А. Толстому, очевидно, дал, но какой именно она могла быть в 1929 году, сказать трудно. Очевидно, во всяком случае, что параллель между петровской эпохой и большевистской революцией должна была теперь заключаться не в утверждении жестокости и бесплодности того и другого, а, напротив, в доказательстве их исторической прогрессивности. Именно эта идея была положена в основу главной книги А. Толстого - романа "Петр Первый". (* Там же. С. 708; ср.: Т. 13. С. 535. *) Начиная "Петра Первого", автор его исходил не из идей "Войны и мира" и незавершенного толстовского романа о Петре. Отправной точкой были для него совсем иные идеи. "Начало работы над романом совпадает с началом осуществления первой пятилетки. Работа над "Петром" для меня прежде всего - вхождение в историю через современность, воспринимаемую марксистски", - писал А. Толстой, окончив первый том романа и приступая ко второму. "...Несмотря на различие целей, эпоха Петра и наша эпоха перекликаются каким-то буйством сил, взрывами человеческой энергии и волей, направленной на освобождение от иноземной зависимости" (*). (* Там же. Т. 9. С. 784-785. *) Легко заметить, что такая навязанная "вхождением в историю через современность" апология петровской эпохи ничего общего не имела с представлениями Льва Толстого об исторической необходимости. Что именно понимал Алексей Толстой под "марксистским восприятием" истории? В 1929-1930 гг., когда он писал первый том романа, носителем марксистских идей в историографии считался еще М. Н. Покровский; важнейшими понятиями этой историографии были идеи классовой борьбы и экономического материализма. Алексей Николаевич откликнулся на обе эти темы. Уже в одной из первых глав "старик посадский" понимал "великодушного казака Разина" и заявлял: "Вунтовать надо нынче, завтра будет поздно" (*). Последние слова подозрительно напоминали известное заявление Ленина накануне Октября, (* Там же. С. 46-47. *) Отдал автор "Петра" щедрую дань и концепции Покровского о царской власти как "торговом капитале в шапке Мономаха", "Его выдвинула буржуазия - говорил А. Толстой о Петре в беседе 1933 года. - ...Русский торговый капитал и начинающийся промышленный капитал" (*). "Иноземцы, бывавшие в Кремле, говорили с удивлением, что не в пример Парижу, Вене, Лондону, Варшаве, и Стокгольму царский двор подобен более всего купеческой конторе... Золотошубные бояре, надменные князья,. знаменитые воеводы только и толковали в низеньких и жарких кремлевских покоях, что о торговых сделках на пеньку, поташ, ворвань, зерно, кожи... Спорили и лаялись о ценах", - читаем мы в романе. Сочетанием этих двух тем был финал первого тома романа: "Всю зиму были пытки и казни. В ответ вспыхивали мятежи в Архангельске, в Астрахани, на Дону и в Азове... В мартовском ветре чудились за балтийскими побережьями призраки торговых кораблей" (**). (* Там же. Т. 13. С. 497. *) (** Там же. Т. 9. С. 71, 233-235, 338. **) Но несмотря на заданность общего построения, вытекавшего не столько из размышлений автора над историей, сколько из "марксистского восприятия" 1929-1933 гг. и из исторических аллюзий, первый том "Петра Первого" был все же наибольшей литературной удачей Алексея Толстого. У него не было философических замыслов Мережковского, но был зато куда более яркий изобразительный талант, умение воссоздавать образы и живую речь своих персонажей. Эти черты "третьего Толстого" побудили Ивана Бунина вскоре после выхода "Петра" послать своему давнему знакомцу открытку с довольно двусмысленным комплиментом: "Алешка. Хоть ты и сволочь, мать твою... но талантливый писатель" (*). (* Седых А. Далекие, близкие. 1979. С. 210. Отрывок из статьи Бунина "Третий Толстой" см.: Бунин И. А. Собр. соч. М., 1967. Т. 9. С. 433-445. *) В 1933-1934 гг. А. Толстой вновь обратился к теме Петра, написав второй том романа, сочинив новый вариант пьесы о нем и воплотив тот же сюжет в кино. Новая, вторая редакция пьесы о Петре именовалась уже не "На дыбе", а "Петр Первый"; мрачный финал с наводнением был исключен, и сюжет обрел мажорное звучание. Еще более радикальные изменения были вынесены в сценарий фильма, поставленного в 1937 г. Как и в пьесе, действие доводилось здесь до последних лет правления Петра; изображена была Полтавская битва, во время которой Петр кричал солдатам: "Порадейте, товарищи, Россия вас не забудет!" Иностранцы, описанные в первом томе "Петра" обычно с симпатией, здесь - сплошные злодеи: философ Лейбниц оскорбляет русских; из подслушанного на корабле разговора Петр узнает, что германский посол хочет свергнуть царя и заменить его царевичем Алексеем; английский флот готовится помочь шведскому. Сугубо злободневной была в 1937 году сцена осуждения Алексея за измену родине единогласным приговором сената: "Повинен смерти". Кончается сценарий полной победой над шведами и встречей Петра со стариком, вспоминающим (в 1721 г.!) Минина и Пожарского, и речью Петра: "Суров я был с вами, дети мои. Не для себя я был суров, но дорога мне была Россия... Не напрасны были наши труды, и поколениям нашим надлежит славу и богатство отечества нашего беречь и множить" (*). Актуальные дополнения из сценария вошли и в третью, последнюю редакцию пьесы о Петре, созданную в 1938 г.: здесь была и Полтава, и сцена коллегиального осуждения Алексея, и беседа с древним старцем, и заключительная речь Петра (**). (* Толстой А., Петров В., Лещенко Н. Петр Первый. Киносценарий. 1938. С. 35, 120, 152-156, 170-172. *) (** Толстой А. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 330, 354-356, 358. **) В отличие от пьесы и сценария, роман не был доведен А. Толстым до Полтавы и Ништадтского мира; третья книга, написанная в 1944-1945 гг., заканчивалась победой под Нарвой. Но в основе ее лежала та же апологетическая концепция, которую писатель прочно усвоил в 1933-1938 гг. Он мог теперь с легким сердцем отказаться от навязанной ему темы классовой борьбы, заменив ее сугубо патриотическими настроениями. После первой неудачной осады Нарвы Петр заявлял: "От битья железо крепнет, человек мужает"; замечание иностранного инженера о непроходимости болот под Юрьевом царь отвергал с негодованием: "Для кого болото непроходимо?.. Для русского солдата все проходимо..." Тот же мотив повторялся при описании второй успешной осады Нарвы. Фельдмаршал Огильви, командовавший русскими войсками, утверждал, что "русский солдат это пока еще не солдат, а мужик с ружьем". Петр, приказавший взять город за неделю, объяснил иностранцу, что "русский мужик - умен, смышлен, смел... А с оружьем - страшен врагу". Помогал Петр автору и в разрешении другой проблемы весьма актуальной в конце 1944-го и в 1945 г., когда советские войска вступили на неприятельскую территорию. Как раз в эти годы А. Толстой в составе комиссии, призванной решить вопрос о расстрелах польских офицеров в Катынском лесу, подписал заключение, согласно которому пленных расстреляли не советские, а немецкие войска. Заканчивая "Петра", писатель решил осветить именно тему взаимоотношений победоносного русского войска с поверженным неприятелем. Не русский солдат после взятия Нарвы обижал жену коменданта города графа Горна, а именно эта дама "вцепилась в плосколицего солдата, вытащила его из сеней... царапала ему щеки, кусала его". Петр же велел прекратить грабеж, который учиняли в завоеванном городе "свои жители", и приказал провести пленного Горна "пешим, через весь город, дабы увидел печальное дело рук своих..." Нелишне напомнить, что незадолго до написания этих строк пленные немецкие офицеры были демонстративно проведены через Москву (*). (* Там же. Т. 9. С. 657, 753, 771-773, 777-780. *) В сущности, никакой идеи исторического процесса ни в романе, ни в пьесах и сценарии о Петре I не было - ни толстовского интегрирования "дифференциалов истории", ни алдановского "Его величества случая", ни "Верхней и Нижней бездны" Мережковского. Была только "страшная воля" Петра, в первых версиях ведущая в тупик, а в последующих - создающая непреходящую "славу и богатство" отечества. Те же переделки испытала и другая историческая эпопея Алексея Толстого - "Хождение по мукам". Исходная тема книги была выражена в ее названии, воспроизводившем название древнерусского апокрифического памятника "Хождение Богородицы по мукам": страдания, перенесенные дворянской интеллигенцией в годы революции. В своем первоначальном виде книга была написана в эмиграции, в 1919-1922 гг., и охватывала время с 1914-го по лето 1917 г. Никакой симпатии к революции она не обнаруживала. Волнения среди рабочих в предреволюционные годы связывались в книге с появлением на заводах неких "молодых людей, посылаемых невидимыми друзьями", которые от имени "Центрального Комитета Рабочей Партии" призывали: "Ненавидьте и организуйтесь. Вам внушали - любите ближнего... Вы одурачены". В конце романа один из героев, Рощин, идет по Каменноостровскому проспекту, где "глава партии... призывал к свержению, разрушению и равенству", и "у оборванных личностей загорались глаза, чесались руки" (*). (* Толстой, гр. Алексей Н. Хождение по мукам. Берлин, [1922]. С. 120, 455-456. *) После завершения романа у Алексея Толстого появилась мысль продолжить его. Вернувшись в Россию из эмиграции, он решил обратить роман (теперь получивший название "Сестры") в трилогию и в 1927-1928 гг. написал вторую книгу - "Восемнадцатый год" (изданную первоначально тоже в Берлине). Здесь уже второй герой романа, Телегин, оказывался в Красной армии (куда переходил от белых и Рощин), фигурировал Ленин ("председательствующий"), и книга кончалась описанием наступления большевиков против самарского Комитета Учредительного собрания: "По приказу Центрального комитета были мобилизованы в Москве и Петрограде несколько десятков крупнейших товарищей и в поезде Троцкого отправлены под Свияжск... Там была брошена едва ли не последняя ставка на бытие революции... Отвага и доблесть стали обязанностью..." (*) (* Толстой А. Восемнадцатый год. Берлин, 1928. С. 368. *) Но "философия истории" первой книги трилогии и даже второй книги вскоре потребовала изменений. Роман "Сестры" был переделан уже в первом советском издании 1925 г. и продолжал переделываться потом. Текст прокламации "Рабочей партии", призывающий к ненависти, был исключен; Ленин в особняке Кшесинской перестал призывать к разрушению, а требовал "немедленно кончать войну и устанавливать у себя и во всем мире новый справедливый порядок" (*). Аналогичных изменений потребовал и "Восемнадцатый год", хотя он был написан уже в Советской России. Наряду с упоминанием "поезда Троцкого" в первом варианте содержалось еще одно опасное место, где описывалось, как "председательствующий" (Ленин), прежде чем произнести свою программную речь, "перебросил записочку третьему слева, поблескивающему стеклами пенснэ". В последующие годы A. Toлстой изменил оба этих криминальных места, выбросив "поезд Троцкого" и побудив Ленина "перебросить записочку" "худощавому, с черными усами, со стоячими волосами" (**). (* Толстой А. Полн. собр. соч. М. 1947. Т. 7. С. 81, 285-286. *) (** Толстой А. 1) Восемнадцатый год. С. 23; 2) Полн. собр. соч. Т. 7. С. 305, 597. **) Но этого было явно недостаточно. И в том же 1937 г., когда писатель резко изменил свою трактовку Петра, он пошел на более радикальные изменения описания гражданской войны. Он не стал писать третью книгу трилогии, а сочинил вместо нее повесть "Хлеб", где уже не было ни Рощина, ни Телегина, ни их жен - Кати и Даши, но были Сталин, Ворошилов и оборона Царицына, которая, как уяснил теперь А. Толстой, играла "главную и основную роль... в борьбе революции с контрреволюцией" (*). Только после того как "Хлеб" был опубликован, в 1940-1941 гг. писатель завершил трилогию. В нее был введен герой "Хлеба" большевик Иван Гора; действовали Сталин, Ворошилов, Буденный, Орджоникидзе. Кончался роман сценой в Большом театре, где Даша спрашивала: "Где Ленин?", а Рощин показывал ей Ленина, и, конечно, Сталина - того, "кто разгромил Деникина" (**). (* Толстой А. Полн. собр. соч. М., 1947-1950. Т. 8. С. 403-662, 667-669; Т. 14. С. 376-378. *) (** Толстой A. Н. Там же. Т. 8. С. 398. **) Все эти чуткие отклики на внешнюю и внутреннюю политику СССР представляют, вероятно, интерес для уяснения истории соответствующего периода и для понимания личности и биографии писателя. Но никакого осмысления истории ни в романах, ни в поздних сочинениях "третьего Толстого" не было. Такими вопросами он просто не задавался.