Властелин пустоты - Александр Громов

Дайте мне уйти. Я вас не тронул, хотя мог бы это сделать. Вам все равно не перекрыть доступ ко всем системам, сколько ни старайтесь. Может, и нужно было это сделать — для вас же, хотя этого вы не поймете никогда. Но я не смог… Наверное, потому что я не настоящий капитан. Настоящий смог бы и заставил бы вас потом превознести его до небес — а я прошу вас только об одном: дайте мне уйти…

Пандус. Постройки лагеря, и надо петлять между постройками. Прищуренный взгляд стрелка — сверху вниз…

Он бежал, укрытый от новых стрел частоколом, а когда частокол кончился, повернул к озеру и наддал зигзагами. У берега кое-где можно укрыться за гранитными складками и выбраться перебежками из зоны обстрела, а там — в лес, в лес! Гоняют, как зайца… Он не чувствовал под собой ног, только свирепо резало в легких и временами темнело в глазах. Он не знал, сколько раз по нему стреляли со сторожевой площадки, один лишь раз он услышал стрелу, и то потому, что она, как шершень, прожужжала над самым ухом.

Добежав до берега, он оглянулся на лагерь. Ворота в частоколе были подняты, из них выбегали крошечные черные фигурки и расходились веером, беря в облаву. Какое-то время казалось, что он успеет в лес раньше их, но они бежали куда быстрее, им не надо было петлять, уходя от стрел, они не так устали, как он, и их не травили ядами в пирожных…

Тогда он бросился в озеро и поплыл.

Еще две стрелы, чмокнув, ушли в воду рядом с ним — шагах в трех справа и прямо перед носом. Больше с площадки не стреляли, и вскоре Стефан, экономя силы, перестал нырять. Черные фигурки стояли у уреза воды и смотрели, как он плывет. Был ли среди них Питер, Стефан не видел. Это оставалось за спиной — люди, их проблемы и склоки, балансирование на проволоке над их головами и долгое-долгое ожидание падения. А впереди было озеро — холодная ровная даль, гладь воды, и больше ничего до самой смерти.

ИНТЕРМЕЦЦО

1

— Он что, псих, потомок твой Стефан?

Тут как тут.

— Почему?

— Как это почему? Сам же писал: все равно не перекрыть доступ ко всем системам… Я бы на твоем месте дал Стефану больше степеней свободы. Кстати, и тайник с консервами очень бы ему пригодился. Не могу поверить, чтобы такой типчик, как Стефан Лоренц, ни с того ни с сего начал вдруг рефлексировать, как особь омега. Псих и есть.

— Как у тебя все просто: рефлексировал… Да он просто не смог, вот и все. Наверно, для каждого существуют запредельные поступки — то, чего нельзя. Человеку некого винить в том, что он устроен так, а не иначе.

Смешок.

— Хорошая фраза, запиши. Вдруг пригодится. Только учти: чем больше ты пишешь, тем дальше отходишь от того, как было на самом деле.

— Да неужто?

— Представь себе. Между прочим, теперь это тебя не очень-то занимает, я не прав? Тебя ведь уже начинает волновать простейший и, в общем, простительный шкурный вопрос: то, что ты пишешь, — доживет ли до нас, чтобы мы могли похихикать?

Хватил… И думает, что по больному месту.

Он все-таки дурак. Или вправду свято верит, будто между качеством текста и его долголетием существует хоть какая-то разумно объяснимая связь. Свежо предание…

Сейчас я дам ему сдачи, и больно.

— Так что там произошло на самом деле? Боишься разболтать? Посодют? — Делаю ударение на «о» и «ю».

Он все еще чувствует свое превосходство.

— У нас другие методы…

— Самое главное ты уже разболтал, — говорю я медленно и злорадно. — Теперь я точно знаю, что человечество, что бы с ним ни случилось, переживет ближайшие столетия, что вы ТАМ живы, а больше ничего мне от вас и не надо…

Молчание.

Не надо ли?..

Иногда я довольно ловко вру.

Из телефонной трубки не валит дым, и на том спасибо.

Ту-у… ту-у… ту-у…

На Земле заканчивался очередной век, по обыкновению отягощенный хвостом пророчеств и туманных знамений.

Словно переход из одного столетия в другое означал нечто большее, чем прибавление единицы к четырехзначному числу, словно рубеж столетий был преградой, за которой скрывался незнакомый опасный мир, коверкающий человеческую сущность по собственному разумению, неотвратимое приближение преграды сопровождалось опасениями и легковерием. И, несомненно, если бы людей спросили о добровольном желании преодолеть эту преграду, половина из них ответила бы решительным «не хочу». Неожиданно для многих выяснилось, что уходящий век был вовсе не так уж плох.

Ждали. Боялись. Надеялись.

Говорили, что новейший проникающий аппарат для зондирования Будущего, запущенный под строжайшим контролем секретной комиссии Объединенных Наций, сумел вернуться и доставить образцы, коими при внимательном исследовании оказались капельки тумана самого заурядного химического состава.

Говорили, что на корриде в Памплоне некий бык, вдруг перестав гоняться за досаждавшими ему бандерильерами, рогом начертал на песке арены внятное кастильское: «Не подходи — убью!» — и, когда ему все же не поверили, привел свою угрозу в исполнение.

Говорили, что закон о репрессиях за преследование реэмигрантов с Новой Терры, Новой Тверди и Новой Обители будет принят единовременно и повсеместно.

Говорили, что в Мировом океане вновь появилась рыба.

Даже самые терпеливые перестали ждать конца света, обещанного еще в 2146 году. Некоторые, впрочем, уверяли, что конец света уже наступил, только никто его толком не заметил.

Говорили, что как пить дать.

Говорили, будто конституционный монарх одной из азиатских держав велел сделать себе на груди наколку: «А король-то голый!», чтобы, будучи одетым хотя бы в плавки, приятно сознавать, что и короли иногда ошибаются.

Говорили, что будет хуже или лучше, но как-нибудь будет обязательно.

О том, что надо меньше говорить, говорили особенно красноречиво.

Говорили тенором, баритоном, басом, фальцетом, контральто, сопрано, дискантом и альтом. Шепотом тоже говорили.

Глухонемые говорили пальцами.

Серобактерии и сине-зеленые, заброшенные в атмосферу Венеры, мутировали и отказались сотрудничать с людьми.

Космический транспортник под флагом Либерии обнаружил 237-й естественный спутник Сатурна размером 1,53 метра за две секунды до столкновения с ним, после чего спутник перестал существовать, а корабль доковылял до ремонтной базы.

Правительство Оттоманского Союза приняло решение перенести столицу из Пензы в Астрахань.

Конфессия христиан-нонконформистов публично объявила видимую Вселенную не чем иным, как одним из забракованных Господом черновиков мирозданья, и призвала к поиску чистовика в параллельных пространствах. Кое-где прошли волнения, вызванные терминологическими неточностями формулировок.

Извержение Эльбруса вошло в историю как крупнейшее за последнее тысячелетие, превзойдя своей мощью взрыв Тамбора в 1815 году.

Цепляясь за планету, копошилась жизнь, а разум, цепляясь за жизнь, как былинка цепляется за палимую солнцем скалу, возвеличивал то, что ниспровергал вчера, и ниспровергал возвеличенное, проникал и устремлялся, бился в неразрешимое, отступал и устремлялся снова.

И не было этому конца.

2

Форель попалась громадная — дернуло так, что цветной шнур исчез под водой мгновенно, как его и не было, и тут же рвануло с такой яростью, что Стефан едва успел погасить рывок удилищем. Леса отчаянно заметалась. Теперь должно было начаться самое интересное — тот полный душевного трепета момент, которого ждет каждый любитель ловли нахлыстом и ради которого он готов часами, оскальзываясь на придонных валунах, бродить, коченея, по пояс в бурлящей воде, держать равновесие в бестолковых струях и сносить плевки холодной пены, зато результат… м-м… о результате можно писать поэмы, даже если улов составит один-разъединый недокормленный хариус калибром с мойву. Даже если клевать не будет совсем.

Потому что улов не главное, меланхолически размышлял Стефан Лоренц минуту назад, навязывая на шнур очередную мушку. Главное — искусство, удовольствие, как скажет любой промокший рыбак, возвратившийся с неудачной ловли, в ответ на сардонические вопросы жены. И он будет прав. И еще более он будет прав тогда, когда пошлет подальше любого, кто напомнит ему его слова в тот момент, когда рыба — настоящая рыба, не недомерок — попалась и бьется на крючке, имея все шансы уйти, если только рыбак допустит малейшую оплошность…

Он осторожно стравил немного лесы — форель металась из струи в струю с остервенением плохо загарпуненного кашалота, — сделал шаг к берегу и присвистнул: на прибрежной каменной россыпи возле самого рюкзака с уловом сидел и алчно принюхивался здоровенный бурый медведь. Надо было полагать, что из лесу он вышел не только что, поскольку успел уже освоиться и не обращал никакого внимания на ненормального, забравшегося в резиновых штанах на середину реки, где, по-видимому, ненормальным самое место. Намерения зверя просматривались явственно: в первую очередь его интересовал десяток хариусов, покоящихся на дне рюкзака, интересовали его и две мелкие форели, покоящиеся там же, а на человека он плевать хотел, и только когда человек завопил и замахал руками, показав нежелательную заинтересованность в развитии событий, медведь не спеша поднялся на задние лапы и нехотя, ритуально рявкнул. «Брысь!» — еще громче заорал Стефан и оступился. Вода покрыла его с головой, она была белая от воздушных пузырьков и беснующаяся сотнями маленьких водоворотов, ей совсем не нравилось течь спокойно, больше всего ей хотелось бы вынести человека в основную струю и кубарем прокатить его от начала порога до конца, дабы неповадно было лезть куда не надо, но Стефан уже нащупал ногой новый камень и выпрямился, фыркая и отплевываясь. Удилища он не выпустил, и, как ни странно, форель все еще была на крючке. Его снесло ниже, но отсюда было нетрудно выбраться на берег. Медведь на берегу допросился-таки: в кармане рюкзака сработал инфразвуковой сторожок, и зверь, обиженно тряся косматым задом, с паническим ревом галопировал в лес.