КНИГА РЫБ ГОУЛДА - РИЧАРД ФЛАНАГАН

Однако вопреки тому, что нашёптывали своим бразильским матросам португальские купцы, взявшие в Малайзии полный груз молуккского пера, опустошая трюмы судов в порту Сара-Айленда, и, уж конечно, тому, что ворчали босоногие арестанты, таская огромные брёвна через лесную чащу к берегам замёрзших рек, отнюдь не все его торговые предприятия были сплошным безумием.

Что же касается гуонской сосны, то её масло, по заверениям Коменданта, могло использоваться одновременно и в качестве афродизиака, и в качестве лекарства от французского насморка, что делало его поистине волшебным снадобьем, чудесным вдвойне, ибо оно не только выводило принявших его на вершины любви, но и предохраняло их там от падения, и за него он получал из Индии тончайшие шёлка. За стаю какаду с зеленовато-голубыми хохолками, которых он раскрасил под птенцов попугая ара, научил декламировать меланхолические стихи в духе Александра Попа и петь страстные песни, пересыпанные забористыми словечками из лексикона каторжников, Комендант получил четырнадцать бразильских каравелл и семь пушек, сразу же обменял их на княжество в Сараваке, которое один левантийский купец незадолго до этого выиграл в игру под названием «тарок» по дороге на юг, в баснословное королевство Сара-Айленд, а княжество продал, чтобы финансировать строительство дворца и ещё одной верфи.

За весь австралийский континент, который Комендант недавно объявил подвластной ему территорией, ибо Муша Пуг по его приказу сплавал на вёсельной лодке на материк и водрузил там на безлюдном пляже флаг независимого княжества Сара-Айленд, он получил целую флотилию с грузом сиамских девушек. Днём они торговали собой в рощицах среди папоротников, но когда начинало темнеть и выпадала роса, сиамки собирались под навесом у северной стены Пенитенциария. Там они громкими криками расхваливали свой товар, призывали поклонников показать, какие они мужчины, и пили их семя в убеждении, будто оно излечивает от чахотки, которой заболели многие из них.

Репутация Коменданта упрочилась, молва о нём распространялась дальше и дальше, и к Сара-Айленду начали стекаться корабли со всевозможными ремесленниками, торговцами, попрошайками и шарлатанами на борту. Комендант приветил их всех, и то, что началось как полузаконная, но никем не пресекаемая торговля из-под полы у южного частокола, где по субботам во второй половине дня собирались служители чистогана, постепенно превратилось в базар, а тот превратился во внутренний рынок, а он, в свою очередь, — в идею создания новой нации, нового государства. «Ибо что есть нация?» — часто спрашивал Комендант у Доктора, и тогда голос его становился настолько же странным, как и старая присказка, которую он любил повторять: «Что есть нация, как не народ, который располагает торговым флотом? Что есть язык, как не диалект, у которого имеется армия? И что такое литература, как не слова, коими торгуют, словно патентом на благородство?»

IV

Решение Коменданта стать земным воплощением лейтенанта Хораса имело одно значительное и непредвиденное последствие: к нему стала поступать почта, адресованная усопшему. В целом его корреспонденцию можно было бы назвать малопримечательной и спорадической, когда бы не могучая, полноводная река писем, кои продолжала слать покойному лейтенанту его сестра, мисс Анна. На основании некоторых лирических отступлений, содержавшихся в её посланиях, Комендант смог прийти к выводу, что ещё до того, как утопленнику стали досаждать морские вши, ему жутко досаждали эпистолы его сестрицы. Он отвечал на них редко — можно сказать, почти никогда не отвечал. Но Комендант, ставший, так сказать, «суррогатным» братом для мисс Анны, отнёсся к ним совершенно иначе. Он принялся писать ей регулярно и с воодушевлением, иногда посылая по два, а то и по три письма на каждое, присланное ею.

Возможно, сначала он собирался использовать переписку с нею, чтобы выудить побольше сведений личного характера, касающихся её брата, которые помогли бы сделать его перевоплощение более совершенным. Однако вместо того чтобы выспрашивать о себе самом, он задавал в письмах — копии их я спустя много лет обнаружил переплетёнными наподобие книги — вопросы, призванные выведать побольше подробностей о её семье, о мире, в котором она живёт; ему хотелось узнать, чем она интересуется, что волнует её, что восторгает.

Вскоре переписка их зажила собственной жизнью. Трудно сказать, было ли это действительно навеяно тем, что она писала, или Комендант читал между строк, однако постепенно он пришёл к заключению, что его недавно обретённая сестра — в высшей степени необыкновенное существо. Мисс Анна, будучи в восторге от вдруг проснувшегося интереса к её особе, а также от того, что брат наконец оценил её по достоинству, писала всё чаще — и, что самое примечательное, всё больше от чистого сердца. Тон её писем изменился настолько, что Коменданту порой казалось: теперь они выходят из-под пера совсем другого человека, в коем он стал распознавать по-настоящему родственную душу. И когда её письма так преобразились, Комендант усмотрел в них уже не источник полезных сведений, но, скорее, страстный стимул. Ибо по мере того как укреплялась его вера в незыблемость своего положения как истинного правителя подвластного ему острова, соответственно росло в нём и чувство отчуждённости от других людей. В одних только письмах мисс Анны находил он сразу и ту меру интимности, и тот источник вдохновения, которые действительно заслуживали вознаграждения.

Характеризуя поток писем мисс Анны, я назвал его могучей, полноводной рекой, но это не совсем точно. Конечно же, она строчила свои завораживающие послания по два, по три в неделю, но доставляли их всего раз или два в год, а стало быть, и влияние их на ум Коменданта никак нельзя сравнить с тем постепенным воздействием, кое оказывает поток на вмещающие его и медленно им размываемые берега; оно, скорее, напоминало приливную волну, что бешено мчится и сметает всё на своём пути.

Когда позднее передо мной встала задача изобразить некоторые из её писем кистью, я находил их неизменно бурными, бьющими через край; форма письма была слишком тесной для них; предложения набегали одно на другое, фразы играли в чехарду с мыслями, кои в них содержались; писавшая их словно боялась, что не успеет сообщить тому, кого считала младшим братом, обо всех новых чудесах своего века, казавшихся ещё чудеснее из-за чувства личной сопричастности, которое ей удавалось передать. Она пила чай с родною сестрой Джорджа Стефенсона, и та пришла в восторг от идеи мисс Анны назвать построенный братом паровоз «Кипучим громовержцем»; однажды вечером она отважилась посетить неподобающее даме развлечение — травлю медведя в Файв-Кортсе, где её представили поэту по имени Джон Ките, с которым она, как сама о том написала, обменялась парой замечаний о непутёвых братьях, затерявшихся на просторах Нового Света.

Эти письма были мучительны для Коменданта, который стал очень чувствителен к пафосу больших расстояний. Они искажали его видение Старого Света, приуменьшая всё повседневное, банальное, мелочное, что есть в Европе, и преувеличивая всё поразительное, тонкое и чудесное в этом далёком мире, до коего нужно было плыть целых полгода.

Сознанию Коменданта европейские события представлялись эпохальными, он обнаруживал между ними самую неожиданную связь. Так, например, паровоз, поэма Байрона «Дон Жуан» и сложенные по последнему слову техники камины барона Рамфорда на страницах писем мисс Анны соединились случайно, в силу того, что она тем или иным восхитительным образом оказалась с ними связана; когда же они все разом, совершив молниеносный прыжок, перемахнули в сферу воображения Коменданта, то совместились там, и он выдвинул идею бездымного романтического путешествия, сопровождающегося утехами плоти, которую принялся осуществлять с поистине безумной настойчивостью.

В один из вечеров, когда глаза его в прорезях золотой маски вконец устали от перечитывания удивительных писем и он смежил веки в отупелом предчувствии надвигающегося сна, его осенило, что все чудеса техники в Европе либо напрямую порождены изобретательностью мисс Анны, либо являются непосредственным плодом её благодетельных поступков, а также её мудрых советов или какого-нибудь иного милостивого вмешательства; это касается и паровозов, и пароходов, и парового молота, и даже той сверхъестественной силы, которую зовут электричеством, — всё это сотворила мисс Анна!

Затем, по прошествии некоторого времени, он убедил себя, что не только материи технические, но даже такой чудесный феномен, как современная Европа девятнадцатого века, со всей очевидностью обязаны самим своим существованием изобретательности его сестры. И тут словно величайшее откровение сошло на него: он вдруг осознал, что его сестра изобретает Европу, и всё тело его судорожно передёрнулось при этой мысли. На следующее утро, когда Старый Викинг подвёл для него на счётах итог месячных поступлений от продажи спермацета, он поймал себя на том, что раздумывает, а не проделать ли и ему то же самое. Пока перед глазами его летали взад и вперёд чёрные и белые костяшки, в мозгу мелькало нечто совсем иное; там тоже вёлся некий подсчёт, и в итоге получалось, что ему следует превратить штрафную колонию Сара-Айленд в некое произведение собственного воображения, помноженного на собственную же волю, повторив, таким образом, достижение мисс Анны.