Молох морали - Ольга Михайлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы рано встаёте?
— Нет, с чего бы? Кто рано встаёт, тому весь день спать хочется, — Нальянов доиграл пассаж и поднялся. — Спокойной ночи, Андрей Данилович.
Он исчез на третьем этаже, а Андрей осторожно, крадущимися шагами спустился на лестницу и приник к оконному пролёту. В доме Ростоцкого горел свет, в окнах мелькали бледные длинные тени, звучала музыка. Дибичу показалось, что среди других мелькнул её силуэт, и он взволновался. Пробило одиннадцать. Андрей решил, что ему лучше подождать у себя в спальне, потом, ближе к полуночи, выйти на лестницу.
Но придёт ли она? Нервы его были напряжены до предела. Придёт, если поверит, что записку писал Нальянов. На миг ему стало холодно и совсем уж неуютно. Унизительно, что и говорить, воспользоваться чужой любовью, да и подло к тому же… Может и правы те, кто именовали его подлецом? Но почему чужая любовь значима, а его — нет?
Дибич задумался. Выходит, он подлинно любит эту медноволосую красавицу? Именно любит? Но что с того? Обладание редко придаёт женщине цену, чаще — обесценивает её. Назавтра, когда голод плоти затихнет, он может просто не узнать её. Его память услужливо напомнила ему былые связи, его любовницы замелькали перед ним одна за другой, но часы неожиданно пробили полночь, и он торопливо поднялся.
Дом спал и был погружён в тишину. Где-то тихо пел сверчок, а за окном на слабом ветерке усыпляюще шуршали ветви старой ивы. Окна в генеральском доме уже не горели, фонарь на углу был единственным источником света. Дибич осторожно и зорко вглядывался в ночь, рассчитывая, что заметит Елену на входе. Но не заметил, только услышал, как в ночной тишине скрипнула дверь чёрного хода.
Он торопливо устремился в лестнице, не столько увидел, сколько всем телом ощутил приближение женщины. Её тёмное платье сливалось с ночью, лицо едва проступало во тьме. Она тоже, словно почувствовала его присутствие на ступенях, торопливо бросилась к нему. Обнявшись, они дошли до спальни.
Елена, он слышал это в темноте, отбросила на постель платок. Дибич не стал ждать и молча опрокинул её на кровать, больше всего боясь проронить хоть одно слово, чтобы она не догадалась, что он — вовсе не Нальянов. К его удивлению, а он ждал стыда и сопротивления, это была подлинная ночь страсти, девица любила исступлённо и безумно, всё время упрекала его в том, что он жесток, но была ненасытна и горяча.
Под утро она поднялась и, укутав голову шалью, свалившейся во время страстного поединка на пол, точно призрак, растаяла у дверей. Дибич, измотанный и обессиленный, собрался всё же проводить её до дверей чёрного хода, но просто не успел: когда он, накинув халат, вышел на лестницу, там уже никого не было.
Теперь Андрей Данилович медленно приходил в себя. Елена была вовсе не девицей, но оказалась страстной и опытной женщиной. Это так-то странно охладило его, почему-то в мечтах он всегда ласкал её девственное, прохладное тело, и её ответные ласки не простирались дальше сбившегося дыхания или нежного поглаживания. Ему невольно вспомнились издевательские слова Нальянова: «Что до девиц, то там и трёх не наберётся, хоть я и не считал, конечно. Если и были времена, когда я думал, что юные девушки питаются незабудками, лунным светом и утренней росой, то они давно прошли, Дибич…»
Андрей Данилович, несмотря на то, что ловко одурачил Климентьеву, почувствовал себя усталым и разбитым. И — обманутым в сокровенных ожиданиях. Девица, что и говорить, была ловка, умела строила из себя непорочную недотрогу. Но на гнев у Дибича уже не хватало сил. Сил достало только на то, чтобы опустить голову на подушку и провалиться в мутный сон без кошмаров и сновидений, чёрный, как дно колодца.
Разбудил его бой часов, отбивших десять утра, и прерывающиеся звуки рояля: Нальянов, в дорогом шёлковом халате играл мефистофелевские куплеты Гуно, временами мурлыкал их по-французски, а порой отрывал руки от клавиш и с явным наслаждением прихлёбывал кофе.
— Знаете, что я подумал, — лениво обронил Юлиан вместо приветствия, — не пойду я на этот пикник. Как пить дать дождь будет. Тётя приехала только что и жаловалась, что ей плохо на дождь, и давеча ей нехорошо было.
Дибич с сомнением выглянул в окно и пожал плечами. Солнце сияло в чистом небе, лёгкие облака клубились на востоке, никаких признаков непогоды не было. Потом он перевёл взгляд на Нальянова. Тот выглядел бодрым, выспавшимся, глаза его лучились.
Сам Дибич был мрачен. С утра с ним что-то случилось, он понял это сразу, но суть произошедшего осознавал медленно. Потом осознал: в нём совсем не звучала музыка. Игра Юлиана, мастерская и точная, не отзывалась эхом в душе, как было всегда. Он давно не сочинял ни строчки. В голове и душе не возникало ни единого образа. Он ужаснулся. Медленный упадок дарования может ведь быть и бессознательным: в этом весь ужас. Художник, мало-помалу утрачивающий свои способности, не замечает своей возрастающей слабости, потому что его покидает и критическое чутье, критерий истины. Он больше не замечает недостатков своей работы, не осознаёт, что его творение посредственно, но заблуждается и верит, что его картина, статуя, поэма, подчинены законам искусства, тогда как они вне их. Весь ужас именно в этом. Поражённый в своих умственных способностях, поэт может и не сознавать своей бездарности, как безумный не сознает своего сумасшествия. И что тогда?
Лакей внёс завтрак для Дибича, и Юлиан добродушно попросил принести ещё одну чашку кофе для него. Слуга поклонился и исчез, а в комнату вошла высокая дородная женщина со следами удивительной красоты, и Нальянов представил ей своего гостя. Лидия Чалокаева любезно поприветствовала Дибича, заметив, что в былые времена знавала его батюшку, после чего обернулась к Юлиану.
— Совсем забыла… Валье, когда провожал меня, сказал, что телеграмму твою получил, и, возможно, на пару дней приедет.
Юлиан задумчиво кивнул. Тётка рассказала о приговоре Соловьёву и начала костерить власти. Как понял Дибич, в семейке Нальяновых-Чалокаевых либерализм был словом бранным, Лидия Витольдовна придерживалась взглядов ультраконсервативных и ругательски ругала министра внутренних дел Макова.
— В прошлом году, после убийства Мезенцова, этот идиот напечатал в «Правительственном вестнике» воззвание к обществу о содействии правительству в его борьбе с разрушительными и террористическими учениями. Вы его читали? Большего бреда и вообразить невозможно! Говорят, когда харьковские и черниговские земские собрания пожелали отозваться на призыв правительства, то были сами заподозрены в политической неблагонадёжности. Боже мой… — она покачала головой и вышла.
Нальянов допил кофе и предложил Дибичу собираться.
— Если уж идём, то нам пора. И не забудьте зонт.
— Я вижу, ваша тётушка не любит либералов, — отозвался Андрей Данилович, — Маков и вправду двигает сомнительных выскочек.
— Разве беда в выскочках? — Нальянов бросил на него задумчивый взгляд. — Беда России вовсе не в том, что кучка подлецов вышла из грязи в князи, а в том, что тысячи достойных людей проделали этот путь в обратном направлении.
Глава 13. Труп в водах Славянки
Не стоит искать причины конкретного преступления —
его семена рассеяны повсюду.
Э. МуньеВ доме Ростоцкого всё утро заняла подготовка к пикнику, все девицы, кроме Елизаветы, прихорашивались, молодые люди явно нервничали. Братья Осоргины и Левашов готовили снасти и обсуждали, где лучше накопать червей, говорили о наживке и лучших приманках. Харитонов, насупившись, смотрел на Анастасию, Деветилевич исподлобья бросал недовольные взгляды на Елену, по-иному убравшую волосы и надевшую новое платье, Гейзенберг пытался завязать разговор с Вандой, но та, казавшаяся уставшей и поникшей, почти не замечала его, отделываясь короткими односложными ответами. Анастасия, тоже в новом платье, ни на кого не обращая внимания, устроилась в саду на скамье и о чем-то размышляла в одиночестве. Внешне всё было спокойно, но даже Ростоцкий невольно заметил нечто странное в поведении своих молодых гостей.
Все были странно напряжены — казалось, достаточно искры — и будет взрыв.
В Сильвии сразу накрыли столы, всех пригласили закусить и выпить за здоровье юбиляра, после чего Левашов и Деветилевич ушли на реку. Дибич внимательно оглядывал Елену и удивлялся. В ней снова проступало то надломленное горе неразделённой любви, что и раньше. Она бросала на Нальянова печальные и больные взгляды, и Дибич, ждавший совсем другого, растерялся. Ванда Галчинская и Мари Тузикова не спускали с Нальянова глаз, Анна тоже смотрела на Юлиана, как слепой на солнце, и только Анастасия почти не обращала на него внимания.
Тут Тузикова и Галчинская спросили его, как он относится к эмансипации. Нальянов, который сегодня, казалось, неожиданно полностью утратил интерес к эмансипированным нигилисткам и едва поздоровался с ними, пожал плечами: