Геологическая поэма - Владимир Митыпов

Сохатый надолго застыл антрацитовым изваянием, и ночь, не дыша, остановилась, как схваченная льдом река. Потом большая бесформенная голова повернулась к нам профилем и беззвучно ушла в воду. Я прильнул щекой к ложе «Ли Инфилда», заблаговременно обмотанная белой тряпочкой мушка воровато поползла по массивному темному силуэту.

Вдруг сохатый шевельнулся и, пронеся по звездам первобытно-топорную глыбу своей головы, снова замер в настороженной позе. Что-то тревожило зверя. Было слышно, как падают с него капли воды.

Мы окаменели. Легкий порыв ветра прилетел с озера, мягко обшарил кусты за нашими спинами.

Через некоторое время сохатый успокоился и опустил голову.

— Давай! — выдохнул дядюшка Дугар.

Красные языки пламени раз за разом коротко лизнули темноту. Двойной слитный гром еще только начинал разлетаться в ночь, а в озере словно разорвался снаряд — так стремительно прянул с места огромный зверь и, точно пронесясь по воздуху, обрушился на берег где-то справа от нас. Дядюшка Дугар уже стоял на ногах. Мгновенно, как бы наугад, он сделал еще выстрел. В ответ донесся тяжкий ухающий звук: явно сохатый вновь грохнулся в воду… неясный шум, плеск, и все стихло. Старик безмолвно возвышался надо мной и вглядывался в ту сторону. В свежем ночном воздухе струился тухловатый запах сгоревшего пороха.

Дожидаясь, когда можно будет извлечь из озера нашу добычу, мы сидели у костра и кипятили чай. В густой, как деготь, тишине редкие щелчки костра гасли, не сумев отлететь и на пару шагов.

Мы успели выпить три котелка крепкого, вяжущего во рту настоя, прежде чем начали бледнеть звезды.

На рассвете, с усилием вытягивая ноги из чавкающей грязи топкого берега, мы подошли к воде. Озеро дышало знобкой сыростью, дальний берег чуть виднелся сквозь слабый туман. Я не поверил своим глазам, обнаружив на воде, метрах в двадцати от берега, темный бугорок, показавшийся мне чуть больше шапки.

— Кого же мы убили? — почему-то шепотом спросил я. Дядюшка Дугар не то усмехнулся, не то прочистил горло.

— Что, мало-мало не похож, а? — помолчал, вздохнул и добавил — Когда ты живой — одно дело, когда мертвый — совсем, паря, совсем другое. Это с любым так…

Я вплавь подобрался к нашему ночному трофею, нащупал под водой ногу и затянул на ней веревочную петлю.

Мы с трудом подтащили добычу к берегу, на мелководье, и тут стали воочию видны, так сказать, истинные размеры содеянного нами. Это была крупная молодая лосиха, плотная и в то же время поджарая, с длинными стройными ногами, оканчивающимися раздвоенными копытами, суженные к носку половинки которых и размером, и формой, и темным лаковым блеском своим напоминали изящные дамские туфельки. Дикая мысль ударила в голову: мы убили женщину — женщину, собравшуюся на свидание…

Мы взялись за нее в два ножа, почему-то при этом по-воровски избегая глядеть друг на друга, и к восходу солнца наша мясницкая работа была закончена. Неподвижная, аж до костной ломоты холодная вода сделалась около нас красной. Со странным ощущением непоправимости случившегося смотрел я, как тяжелая багровая муть, клубясь, словно грозовая туча, ползет прочь от берега, ширится и пропадает в черноте глубинной части озера. И кажется, именно тогда во мне впервые забрезжила мысль о том, что охота — дело, которому человек должен предаваться с чувством глубочайшего стыда и только по крайней, крайней необходимости.

Дамские туфельки… Черт бы побрал то озеро! Черт бы побрал те выстрелы! Придет когда-то и мой смертный час, но даже тогда, поверьте, не смогу забыть я эту звездную августовскую ночь, в глубокой тишине которой все плакал и плакал тонюсенький голосишко инзагана…

Где-то на границе сна и яви передо мной смутно замаячили два человека в белом, и пришлось напрячь память, прежде чем я сообразил, что один из них — доктор Евгений Михайлович, а второй… вторым был мой сын. Валентин. Мой Валька. Удивляло и тревожило то, что я ничуть не старше Вали. Но это не имело никакого значения по сравнению с тем потрясающим фактом, что мир, в котором существует Валентин, оказывается, все же реален, — до этого я не то чтобы не верил в подобное, а как-то так… подразумевал… робко надеялся про себя, что он возможен. Валя же, по-всему, принимал мое существование как должное, и это меня совсем успокоило.

Да, это был чертовски славный мир — мир, где жил, двигался и говорил мой Валентин, присутствие которого, кстати, и удерживало меня здесь, подобно спасательному кругу. Валя бледно улыбался, произносил что-то ободряющее, однако я не сильно старался вникать в смысл его слов. Иногда отвечал — возможно, невпопад, что тоже не имело значения. Было необыкновенно хорошо и уютно лежать вот так, отрешившись от всего, с полузакрытыми глазами, и чувствовать, осознавать, что рядом с тобой находится живое, надежное и родное существо — твой сын. Ничего, кроме этого, не было мне нужно сейчас.

Валя, кажется, все еще продолжал рассказывать, а я машинально поддакивал. Клонило ко сну… И вдруг что-то единым махом перечеркнуло окружающий мир, отбросило за пределы досягаемости, а вместо него, пульсируя и свивая свои бесконечные щупальца, поплыла гигантская масса кальмара архитевтиса… Я успел только сообразить одно: его появление связано с каким-то словом… Каким?.. Да-да, кажется, вот оно…

Стрелецкий… Он был виден мне со спины, однако что-то в нем сразу же показалось очень знакомым. Не помню точно, что почувствовал я в тот момент. Может, меня окатило жаром. Или обдало холодом. Но одно осталось в памяти — несколько долгих мгновений я словно бы висел в петле…

Молодцеватый издали Стрелецкий при ближайшем рассмотрении выглядел не столь уж благополучно. Правда, на лице его сквозь ровный сильный загар проступал кирпичный румянец — признак телесного здоровья, но щеки были запавшие, губы шелушились, глаза блестели сухо, беспокойно и зло.

Меня он встретил как ни в чем не бывало. Без тени замешательства, со сдержанной улыбкой скорби пожал руку.

— Пошли пообедаем, — тоном, не терпящим возражения, сказал он. — Там обо всем поговорим. У меня достаточно времени до поезда.

В каком-то равнодушном оцепенении я последовал за ним. Стрелецкий уверенно прошел в стеклянные двери вокзального ресторана, а меня, отставшего от него на пару шагов, остановил швейцар, желтоглазый истовый старик с монархически распушенной бородой.

— Нельзя. Не велено нынче вашему брату, — объяснил он.

Стрелецкий спохватился и уже от столика, твердо стуча каблуками, поспешил на выручку. Бородач, однако, уперся. Напустив на себя высокомерное отупение, он лениво ронял:

— Не положено в этакой одеже… У нас военные кушают, культурные дамочки женского полу… А вдруг он тикать станет? Один такой вчерась утек, ни копья не заплатимши…

Стрелецкий начал сатанеть прямо на глазах, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы около нас не вырос остролицый мужчина с ласковыми глазами навыкате. Он одним незаметным движением убрал с пути несговорчивого стража и, радушно склонив набриолиненную голову, указующе простер руку в глубь зала: «Пжас-ста! Пшу вс-с!» Отходя, я уловил его горячий шепот: «Горный инженер… а тот оборванец, он прямо с приисков… При ужасных деньгах люди, понимать надо…»

Не успели мы занять места, как от сиявшего вдали буфета, похожего на небольшой готический собор, на рысях прилетела официанточка, взмахнула салфеткой, защебетала, захихикала, исчезла было, но тут же возникла снова. Как-то разом и словно бы само собой на белоснежной скатерти перед нами расположились тарелочки с кетовой икрой, ломтиками горбуши, отварным картофелем с селедкой иваси, графинчик водки и прочее.

— Прими мои соболезнования, Даниил, — угрюмо проговорил Стрелецкий, дождавшись, пока мы останемся наедине. — Право, не знаю, надо ли что-нибудь объяснять…

— Надо, — скорее машинально, чем осознанно, пробормотал я.

— Надо… — он опустил веки, помолчал немного. — Хорошо. Тогда тебе придется выслушать все. С самого начала. Потому что ты тут тоже фигура не беспричастная. Да-да, и не делай, пожалуйста, удивленный вид! — вдруг озлился он, хотя я в тот момент был весьма далек от того, чтобы удивляться или вообще как-то реагировать на его слова. — Конечно, причастен косвенно, но все-таки нашел-то эти известняки, эти… эти так называемые остатки шарьяжа ведь ты, ты! Помнишь же, как Бруевич после того носился с ними: как же-с, подтвердились его гениальные предвидения! И вы с Машей около него…

— Не надо о Маше… — взмолился я, превозмогая тупую боль в затылке и висках.

— Да. Понимаю, — Стрелецкий подвигал желваками. — И все-таки скажу, до сих пор я жалею, что отправил ее в то лето, уже в середине сезона, в отряд к Бруевичу. Могла бы прекрасно пройти практику в экспедиции нашего горного института, но втемяшилось же мне, дураку, — пусть-де талантливая девочка пообщается с моим учителем, эрудитом, умницей, истинным интеллигентом. Пообщалась! — Он зло смял салфетку. — Осенью я ее не узнал — и откуда что взялось? На зачетах дерзит: коль такой-то ученый известный, так у него, мол, что — монополия на истину?.. Научили, слава богу, критическому мышлению!.. А тому старому идеалисту я еще тогда говорил, что не так-то все просто с этими шарьяжами. И не в научном плане, нет, а в чисто практическом. Но… Конечно, куда как приятно быть этаким мыслителем не от мира сего. Взирать на нашу грешную суету со снежных вершин и вещать, что Вегенер прав — материки движутся, и об этом-де писали Ломоносов, Гумбольдт, Снидер-Пеллигрини и даже некий допотопный Пласе в тысяча шестьсот каком-то там году… Ну, хорошо: коль в земной коре господствуют горизонтальные движения, что же получается-то? Выходит, геологи веками работали и открывали месторождения на основе ложных представлений?.. Чувствуешь?.. Возникает законный, очень законный вопрос: что это, искреннее заблуждение или же весьма странные попытки завести нашу геологию на пути отвлеченных академических дискуссий?..