Дурак умер, да здравствует дурак ! - Дональд Уэстлейк

- В полицию я обращался уже дважды и теперь хотел бы поговорить с вами.

- Да, конечно, - его улыбка сделалась нервной. Осбертсон весьма неохотно отвернулся от телефона. Не знаю, то ли ему было, что скрывать, то ли он просто думал, что имеет дело с человеком, по которому, возможно, плачет дурдом.

- Насколько я понимаю, у дядьки был рак, - сказал я.

- Да, был. Именно. Как раз это у него и было. Рак, - многословие Осбертсона объяснялось волнением. Он озирался по сторонам с видом человека, потерявшего нужную вещь и не способного вспомнить, какую именно.

Но я твердо решил не дать ему увести меня в сторону. В надежде, что спокойная беседа и разумно поставленные вопросы окажут на Осбертсона благотворное воздействие, и рано или поздно он угомонится, я сказал:

- Полагаю, он болел несколько лет?

- Да, совершенно верно. Шесть лет, кажется. Шесть с хвостиком, доктор подошел к приставному столику и принялся рассеянно и суетливо перебирать лежавшие на нем вещи: пузырек, лопаточку для прижимания языка, коробку с резиновыми перчатками.

- Как я понимаю, поначалу никто не думал, что он протянет так долго, сказал я.

- О, да, это верно, - твердым голосом ответил доктор и даже повернулся ко мне лицом. - Очень даже правильно, - серьезно добавил он. Первоначальный прогноз гласил, что он не проживет и года. И года не проживет. Конечно, диагноз ставили бразильцы, но я и сам вскоре полетел в Бразилию, чтобы осмотреть этого больного, и безоговорочно согласился с тамошними врачами. С тех пор мистера Грирсона смотрели несколько других врачей, и все они подтвердили диагноз. Разумеется, в таких случаях трудно сказать что-либо наверняка: литература полна примерами, когда больные жили значительно дольше или умирали гораздо раньше, чем предсказывали врачи.

Грирсон оказался одним из таких больных, вот и все. Он мог умереть в любую минуту, но скажу вам со всей твердостью: еще полгода ему было не протянуть.

Общая диагностика в таких случаях и не требует от врача точной оценки предполагаемой продолжительности жизни больного, поэтому нельзя винить врача, если клиническая картина отличается от той, которая принимается за норму.

Я улыбнулся.

- Едва ли дядя Мэтт стал бы пенять на вас за то, что вы поддерживали в нем жизнь.

- А? - Доктор так увлекся своей речью, что не сразу вспомнил, с кем и о ком он говорит. - О, да, конечно. Ваш дядя. Поразительный случай.

Поразительный.

Вместе с памятью к Осбертсону вернулась и рассеянность; он снова отвернулся от меня и принялся перебирать медицинские инструменты.

- Вы начали наблюдать дядю довольно давно, так? - спросил я. - Еще до его отъезда в Бразилию?

- Что? - Осбертсон коснулся шприца, потом термометра и, наконец, стетоскопа. - О, нет, нет, отнюдь. Я впервые осмотрел его в Бразилии. А прежде не знал. Нет, не знал.

- Не понимаю, почему он вызвал в Бразилию именно вас, если вы его даже не знали, - сказал я.

Похоже, Осбертсон испугался. Он натянул резиновую перчатку, снял ее и выбросил.

- Наверное, у нас был общий знакомый, - пробормотал он, глотая слова.

- Какой-нибудь другой больной.

- Кто именно?

- Не могу сказать. Не припомню. Надо будет посмотреть записи, - он взял шприц, нажал на поршень и снова положил шприц на место. - А может, и в записях ничего такого нет.

- Видите ли, - сказал я, - мне хотелось бы поговорить с людьми, которые знали дядю Мэтта. Если это не очень хлопотно, загляните, пожалуйста, в свои записи.

- Ну, разумеется, - промямлил Осбертсон. - Хотя это - истории болезней, они не подлежат разглашению, и я не должен... - Он взял пузырек с надписью "спирт" и поставил его на место. - Говорить о них с посторонними.

- Я не хочу читать истории болезней, - сказал я. - Если бы вы могли просто сообщить мне имя человека, который прислал к вам моего дядьку...

Осбертсон взял коробочку с ватными тампонами, вытащил один, поставил коробочку на место и положил тампон на крышку коробочки.

- Конечно, - невнятно произнес он, уткнувшись подбородком в грудь. Это наверняка в старых записях. Вероятно, их не так-то просто разыскать...

- Пожалуйста, попробуйте, - попросил я.

- Не знаю, смогу ли... - он умолк и повернулся ко мне спиной.

Осбертсон взял со стола пузырек, потом шприц, и проколол иголкой резиновую затычку. Затем пробормотал что-то невразумительное, хотя общее направление его бормотания было совершенно ясно.

Что он задумал? Ввести мне какое-то зелье?Отключить меня? Может быть, даже умертвить? Я попятился от Осбертсона, огляделся по сторонам и заметил на топчане резиновый молоточек, какими врачи постукивают пациентов по коленкам. Я принялся бочком подбираться к нему.

Доктор тем временем снова заговорил в полный голос.

- Все это, разумеется, довольно необычно, - сказал он. - Вы, конечно, понимаете, что врач должен быть очень осторожен. Как знать, с кем можно, а с кем нельзя делиться сведениями? Врач имеет определенные обязательства перед своими больными.

Говоря, он набрал в шприц жидкости из пузырька, выдернул иголку из затычки, положил наполненный шприц на стол и выбросил пузырек. Очевидно, он стремился проделать все это так, чтобы я ничего не заметил. Осбертсон стоял ко мне спиной и притворялся рассеянным.

Я был уже совсем рядом с молоточком. Если Осбертсон нападет на меня со своим шприцем, я доберусь до топчана одним прыжком, схвачу молоточек и, даст бог, выбью шприц из руки доктора и скручу его, прежде чем он осуществит задуманное. Меня записали на прием последним. При нужде я продержу Осбертсона в заточении всю ночь, вытяну из него необходимые сведения и добьюсь объяснений столь странного поведения.

Пока же я делал вид, будто не замечаю его приготовлений.

- Надеюсь, вы понимаете мое любопытство. В конце концов, гибель дядюшки сделала меня богатым, очень богатым, и я чувствую себя обязанным ближе узнать его, хотя бы и посмертно, - сказал я.

- Конечно, конечно, это вполне понятно, вполне.

Продолжая болтать в том же духе, доктор Осбертсон закатал свой левый рукав. Может, хотел развеять мои подозрения, усыпить бдительность? Заставить меня думать, будто он - диабетик и готовится впрыснуть себе очередную дозу инсулина?

Он и впрямь далеко зашел в своем притворстве. Открыл флакон со спиртом, смочил ватный тампон, протер кожу над левым локтем. И все это время доктор вещал:

- Это - самое естественное чувство на свете. Человеку свойственно ощущение родства. Близости к тем, кто, умирая, оставляет ему деньги.

Особенно, если денег много. Да, особенно, если много.

Осбертсон взял шприц. Я придвинулся еще ближе к резиновому молоточку.

Доктор вонзил иглу себе в руку и надавил на поршень.