Король, дама, валет - Владимир Набоков

На улице было солнечно, дул пышный ветер, подошвы прохожих оставляли на асфальте серебряные следы. Прекрасен, лазурен и душист город жарким летом. Недурно тоже в лесу или на море. Облака сияющие, каникульные. Рабочие лениво чинят мостовую… Хорошо! И ему вдруг показалось забавным искать на лицах этих рабочих, этих прохожих те черты, которые он только что видел на бесчисленных фотографиях. И вот удивительно: он в каждом встречном узнавал преступника, бывшего, настоящего или будущего, – и вскоре так увлекся этой игрой, что для каждого начал придумывать особое преступление. Он долго наблюдал за сутулым человеком с подозрительным чемоданом и наконец подошел к нему и, вынув папиросу, попросил огонька. Человек стряхнул пепел, дал ему закурить. Драйер заметил, что дрожит эта рука, и пожалел, что, вот, не может легонько отогнуть ворот пиджака и показать значок сыщика. Лицо за лицом скользило мимо, мелькали неверные глаза, и в каждом взгляде была возможность убийства. Так он шел, вращая тростью, как пропеллером, необыкновенно развлекаясь, улыбаясь невольно чужим людям и с удовольствием отмечая их мимолетное смущение. Но потом игра ему наскучила, он почувствовал голод и ускорил шаг. Подходя к калитке, он заметил в саду жену и племянника. Они неподвижно сидели у стола под полотняным зонтиком и смотрели, как он приближается. И он почувствовал приятное облегчение, увидев наконец два совершенно человеческих, совершенно знакомых лица.

Глава XI

– Прошу вас, сударыня, – сказал Вилли Грюн, – не надо! Вы уже дважды исподтишка смотрели на часы, а потом – на мужа… Право, – не поздно…

– …И возьмите еще земляники, – сказала госпожа Грюн, нежная, тонкобровая, как говорится – «стильная», – и сверкнула текучими серьгами.

– Придется посидеть, моя душа, – обратился Драйер к жене: – Я все еще не вспомнил.

– Верю, – сказал Вилли, пыхтя и расплываясь в кресле, – верю, что анекдот – мастерской. Но его, по-видимому, нельзя вспомнить.

– …Или, например, ликера? – сказала госпожа Грюн.

Драйер постучал себя по лбу кулаком:

– Начало – есть, средняя часть – тоже, но конец, конец!..

– Бросьте, – сказал Вилли, – а то вашей супруге станет еще скучнее. Она суровая. Я ее боюсь.

– …Завтра, в это время, мы уже будем по пути в Париж, – плавно разбежалась госпожа Грюн, но муж ее перебил:

– Она везет меня в Париж! Не город, а шампанское, – но у меня от него всегда изжога. Однако я еду. Кстати: – вы так до сих пор и не удосужились мне ответить, куда вы собираетесь этим летом? Знаете, был случай: вспоминал человек анекдот – и вдруг лопнул.

– Мне не то обидно, что я не могу вспомнить, – жалобно протянул Драйер, – мне обидно, что я вспомню, как только расстанемся… Мы еще не решили. Не правда ли, моя душа, мы еще не решили? Мы даже и не говорили об этом вовсе. Там была какая-то закавыка в конце – такая забавная…

– Я говорю вам – бросьте, – пыхтел Вилли. – И как это вы еще не решили? Уже конец июня. Пора.

– Я думаю, – сказал Драйер, вопросительно взглянув на жену, – что мы поедем к морю.

– Вода, – кивнул Вилли. – Вода. Это хорошо. Я бы тоже с удовольствием. Но тащусь в Париж. Плаваете?

– Какое… – мрачно ответил Драйер. – Учился и не научился. Вот и на лыжах тоже – как-то все так, – размаха нет, легкости. Душа моя, а ведь правда, мы поедем к морю? Франца с собой возьмем, Тома. Побарахтаемся, загорим…

И Марта улыбнулась. Она не сразу поняла, откуда потянуло такой ясной, влажной прохладой. Ей представился длинный пляж, где они как-то раз уже побывали, белый мол, полосатые будки, тысяча полосатых будок… они редеют, обрываются, а дальше, верст на десять, пустая белизна песка вдоль сияющей, серовато-синей воды.

– Мы поедем к морю, – сказала она, обернувшись к Вилли.

Она оживилась необыкновенно. Губы полуоткрылись, две серповидных ямочки появились на потеплевших щеках. Волнуясь, она стала рассказывать госпоже Грюн о летних своих платьях, о том, что солнечный загар теперь в большой моде… Драйер смотрел на нее и радовался. Она никогда не сияла так, когда бывала в гостях, – особенно в гостях у Грюн.

По дороге домой, в таксомоторе, он ее поцеловал.

– Оставь, – сказала она. – Нам нужно серьезно поговорить. Ведь правда, – это хорошая мысль. Ты вот завтра утром напиши туда, закажи комнаты. В той же гостинице. Франца мы возьмем, пожалуй, – но собаку оставим – с ней только возня. Хорошо бы поскорей, – а то комнат не будет…

Но ее торопливость была теперь легкая. Кругом волны, сияние… грудь дышит так легко… на душе так ясно. Одно слово «вода» все разрешило. В ключе к сложнейшей задаче нас поражает прежде всего именно его простота, его гармоническая очевидность, которая открывается нам лишь после нескладных, искусственных попыток. По этой простоте Марта и узнала разгадку. Вода. Ясность. Счастье. Она ощутила живейшее желание сию же минуту повидать Франца, сказать ему одно, все объясняющее слово, телеграфный шифр из жизни. Но сейчас была полночь, таксомотор, Драйер, стоп, ливень, калитка, стоп, передняя, лестница, спальня, стоп – сейчас было невозможно его увидеть! А завтра – воскресенье. Вот тебе на! – Она его предупредила, что утром у него не будет, так как Драйер играть в теннис не пойдет – слишком сыро. Но даже эта отсрочка, которая в иное время привела бы ее в бешенство, теперь показалась ей пустяшной неприятностью, – столь покойно, столь плавно двигалась ее уверенная мысль.

На другое утро она проснулась поздно, и первым ее чувством было: вчера случилось что-то прекрасное. На террасе Драйер, допив свой кофе, читал газету. Когда она появилась – сияющая, в бледно-зеленом жоржетовом платье, он привстал и поцеловал ее прохладную руку, как всегда делал при воскресной утренней встрече. Ослепительно горела на солнце серебряная сахарница. Потом она медленно потухла. Вспыхнула снова.

– Неужели площадки не высохли? – сказала Марта.

– Три дня шел ливень, – ответил он, продолжая двигать глазами по строкам газеты. – И сегодня – погода неверная. В Египте нашли в гробнице игрушки и розы – им три тысячи лет…

– Ты написал насчет комнат?

Он закивал, не поднимая глаз, и продолжал кивать по инерции, все тише.

Кивай… кивай… это теперь не имеет значения. Франц отлично плавает, – это тебе не теннис. Он родился на большой реке. Она тоже родилась на большой реке – может держаться на воде часами… навзничь, бывало, лежит, вода колышет, хорошо, прохладно… И эти мысли скользили с какой-то изящной плавностью, без толчков, без усилия. Не выдумывать надобно было, – а только проявлять то, что уже наметилось.

Он шумно сложил газету и сказал:

– Выйдем, погуляем… А? Как ты полагаешь?

– Иди один, – ответила она. – Мне нужно кой-какие письма написать.

Он подумал: а что, если ее попросить, нежно попросить? Сегодня свободное утро. В кои-то веки раз…

Но как-то так вышло, что он не сказал ничего.

Через минуту Марта, с террасы, увидела, как он, с макинтошем на руке, открывает калитку, пропускает вперед Тома, как даму, удаляется, закуривая на ходу.

Некоторое время она сидела совершенно неподвижно. Горела и потухала сахарница. Вдруг на скатерти появилось сизое пятнышко, расплылось, – потом рядом другое, третье; капля упала ей на руку; она встала, глядя вверх. Горничная стала поспешно убирать посуду, скатерть, тоже поглядывая на небо. Марта ушла в дом. Где-то звякнуло окно. Горничная, уже вся мокрая, держа скатерть в охапку, смеясь и бормоча, метнулась с террасы на кухню. Марта стояла посреди потемневшей гостиной, приглаживая виски и улыбаясь. Она подождала еще несколько минут. Все кругом журчало, шелестело, дышало. Она подумала, не предупредить ли сперва по телефону, – но нетерпение ее было так живо, что возиться с телефоном показалось лишней тратой времени. Она быстро пошла в переднюю, надела, шурша, резиновое пальто, схватила зонтик. Фрида принесла ей из спальни шляпу и сумку. «Обождали бы, – сказала Фрида, – очень сильный дождь». Она рассмеялась, сказала, что идет на почту. Дождь забарабанил по тугому шелку зонтика. Хлопнула калитка, обрызгав руку. Она быстро пошла по зеркальной панели, спеша к стоянке таксомоторов. И вдруг что-то случилось. Солнце с размаху ударило по длинным струям дождя, скосило их – струи стали сразу тонкими, золотыми, беззвучными. Снова и снова размахивалось солнце, – и разбитый дождь уже летал отдельными огненными каплями, лиловой синевой отливал асфальт, – и стало вдруг так светло и жарко, что Драйер на ходу скинул макинтош, а Том, несколько потемневший от дождя, сразу оживился и, подняв хвост трубой, пошел походом на рыжую таксу. Том и такса, оба желавшие друг дружку понюхать под хвост, довольно долго вращались на одном месте, пока Драйер не свистнул. Шел он медленно, поглядывая по сторонам, так как попал в довольно интересные места, где бывал редко, хотя это находилось недалеко от дома. Кое-где строилась вилла или высилось новое огромное здание, словно составленное из тех розовых, ладных кубов, из которых дети строят дома. А кругом блестели на мокром солнце зеленые участки, аккуратные огородики, где там и сям круглилась телесного цвета тыква. Потом начался опять кусок города – постарше да посерее, – и вдруг из какой-то пивной, вытирая ладонью рот, вышел Франц.