Летний дождь - Вера Кудрявцева

— Так! Так, Валентин Петрович! — с чувством, серьезно откликалось застолье.

— Ну, раз так: за старт!

«Останусь, — пьяненько думал Георгий, наблюдая исподтишка за дояркой Леной. — Возьму и останусь».

И буду среди этих людей своим человеком. И буду такой же веселый, добрый и работящий. Работой своей буду гордиться. И женой. Вон она у меня какая славненькая… Обнять бы ее счас… — совсем размякла-разнежилась его душа. — Будет вот так же за мной ухаживать, — смотрел, как толстушка-певунья промокает платком взмокший лоб мужа, не выпускающего из рук баяна. — И будет вот так же доверчиво голову мне на плечо класть, — смотрел, как покачивается, словно убаюкивает немолодую свою жену, прикорнувшую на его плече, Валентин Петрович — «Устала-ага, Катюша?».

После чая опять и пели, и плясали, и по-современному, по-модному танцевали. Успели поднять тост и за него, за Георгия, и за его родину — «могучий Урал». Потом Светлана Максимовна свои любимые стихи читала. И все слушали, умели слушать, заметил Георгий и тоже покачивал в такт складным, берущим за душу строчкам хмельной головой.

— Она знаешь у нас какая? — успел сказать про Светлану Максимовну Валентин Петрович. — Она каждый урок в любом классе со стихов начинает-ага! Ох, она умеет!

— Хорошо у вас! — сказал на это, вконец разомлев, Георгий.

— Хорошо-ага! — согласился Валентин Петрович, — А думаешь — всегда так было? Коля, Коля, иди к нам, поговорим!

Николай Иванович оставил в кружок сбившихся во главе с баянистом и его певуньей гостей — те все пели, пели, и казалось, никогда не иссякнет запас всех их песен, — подошел к другу.

— Коля, скажи, вспомни, как мы начинали здесь после войны? Мальчишки были-ага совсем! — не без гордости сказал Валентин Петрович. — Ни людей, ни техники! Помнишь, как мы-ага с тобой ковырялись в навозе?

— Эх, Валя, нашел что вспоминать! Давай лучше споем!

— Нет, Коля, об этом забывать нельзя! А знаешь ли ты, Коля, кто ты? Ре-во-лю-ци-о-нер ты!

— Скажешь, Валя!

— Он, — объяснил Валентин Петрович Георгию, — вот он решил у нас в совхозе проблему кадров! Самую-ага неразрешимую проблему!

— Я… что бы я без тебя, Валя…

— Он сказал, лет двадцать назад сказал: «Парней, говорит, Валя, не пахать надо учить, а любить пахать землю надо учить-ага!» Вот в чем секрет! И теперь у нас в совхозе все пахари — свои! Все животноводы — свои! Вот два брата Комаровы: один — главный инженер совхоза, другой — главный бухгалтер! И главный агроном, вон он, тоже свой, доморощенный! Сво-ои!

— Хорошо у вас! — опять вздохнул Георгий. — И про всех я уже все понял — во народ! А кто ты-то здесь будешь, скажи!

— Он?

— Я? — спросили враз Николай Иванович и Валентин Петрович.

— Так директор ведь он нашего совхоза, — засмеялся Николай Иванович.

— Не похож я на начальство, — подхватил смех друга Валентин Петрович. — Это я знаю! Мне и Катюша моя говорит: два, говорит, института кончил, а вида, говорит, у тебя нет. Ага-простоватый я к народу. Что сделаешь — люблю людей, — вот ведь с каких лет знаешь каждого… Два института, точно… Сперва зоотехнический, после фронта доучивался. А как директором поставили, пришлось заочно — на экономический подался… Но в зрелые годы учиться, я вам скажу, интересней: все-ага для дела берешь, не для отметки.

Расходились по домам за полночь. Гостя Николай Иванович повел на ночлег в интернат. В доме, объяснил, мол, не дадут отдохнуть: уборка до утра будет, мытье посуды — стук-бряк! А в интернате благодать — и тепло, и белье только что сменили.

Уходя, Георгий встретился с глазами Лены…

Когда Николай Иванович зажег свет, Георгий аж зажмурился — такой белизной ударило в глаза. С полсотни коек, аккуратно заправленных белым, словно ждали гостей.

— Выбирай любую и — спокойной ночи! — засмеялся довольный Николай Иванович.

Георгий выбрал койку у стены. Стена оказалась боком голландки. Ласковое неторопливое тепло грело ему спину. И показалось вдруг, что лежит он на голбчике у бока русской печи в своем родном домишке. Вот стоит открыть глаза, и увидит он широкую крашеную лавку вокруг стола, горшки на окнах с гераньками да фуксиями. А в кути мать шаркает осторожно обутками — завтрак варганит, печь топит. Открыл глаза — сине глядели незанавешенные окна, по-больничному белели койки.

«Не идет, — подумал Георгий. — Не идет ведь. Надо было самому за ней увязаться, не упускать… Ничего, остаюсь ведь: никуда теперь она от меня не денется, доярочка моя славненькая…» Тепло от бока голландки окутывало его, в голове приятно кружилось, убаюкивая…

Проснулся он на рассвете. Долго ошалело смотрел на синие окна, на белые ряды коек. И вспомнив все: и то, как пел да танцевал в незнакомой компании, и то, как втрескался в доярку Лену и даже «пообжимать ее успел, торопыга!», и то, как остаться в этом селе надумал было, — и захохотал на весь пустой этот дом.

«Ну, рассупонился же ты, мужик!» — удивлялся самому себе, торопливо одеваясь.

Когда подходил к своей брезентушке, из кабины ее показался Николай Иванович.

— Я тут отремонтировал вам отопление, — сказал он. — Далеко ведь вам еще?..

— Хватит киселя хлебать, — уклончиво ответил Георгий. — Спасибо! За все вам спасибо!

— А чаю? Нет уж, мы вас так не отпустим! — вышла к ним Светлана Максимовна.

— Нет, нет, спасибо! Да и не ем никогда после того как выпью, а я, кажется, вчера того… перебрал малость…

— А на посошок нельзя? — нерешительно предложила хозяйка.

— Что ты, Свет, ехать ведь человеку, — сказал Николай Иванович.

— Ну, тогда вот, возьмите, — вынесла она сверток с едой, сунула в карман ему четвертинку водки. — Потом, перед сном выпьете, — шепнула.

— Да что вы! Куплю ведь я, если захочу!

— Ничего вы не купите! — возразила Светлана Максимовна. — Дорога новая — на сотни километров — ни жилья, ни людей! Берите, берите!

— Спасибо вам, — растрогался Георгий и — знай наших! — наклонился к ее руке, коснулся губами по-крестьянски грубоватых пальцев.

Ну, привет всем от меня передайте! Братьям Комаровым! Женкам их. Валентину Петровичу! Лене… А молодец вы, Светлана Максимовна: заслуженная учительница, а с простой дояркой дружите!

— Ну, это ей сказать надо спасибо, что знается со мной! — засмеялась Светлана Максимовна. — Мне до нее далеко! Она у нас — Герой Соцтруда! Во-он, уже на работе моя Лена. Слышите? Движок на ферме стрекочет — дойка идет…

«Вот ведь попал куда, а? — усмехался злорадно Георгий, выруливая из села. — Думал, хоть одна простая душа вчера заблудилась среди этих всех причиндалов — нет! И она — Герой! Вот ведь затесался в компанию, а!»

Он помнил, как она, такая теплая, прильнула к нему вся и лепетала, лепетала что-то про нечаянного короля. «Может, завернуть на ферму, взглянуть на нее еще раз… хоть попрощаться по-людски… Так твою так! — оборвал он себя. — Спятил? Рассиропился, расквасился… Корроль нечаянный! Что? — брало верх злорадство. — Что, герроиня? Не прибавило тебе твое геройство, видно, счастья, раз на первого встречного готова повеситься! Ах, так твою так! — Еще злее себя одернул: — Что же ты, варнак, на людей-то бросаешься? Люди к тебе со всей душой, а ты…»

Он включил отопление. Спорое тепло будто и нутро отогрело. Успокоился. Вроде и саднить где-то внутри стало меньше.

«Что же это со мной творится-то?» — попытался разобраться, с чего бесится. — Перебрал малость? — И понимал: легко хочет отделаться от себя, от чего-то непонятного, тяжкого, нахлынувшего нежданно-негаданно.

«А ведь зависть тебя гложет, во-от что, брат! — сознался наконец. — Зависть. Как Танька чужим стенкам да дубленкам завидует, так и ты жизни чужой позавидовал. Простой, доброй, честной их жизни… Есть чему завидовать! — пытался еще вывернуться. — Давно деревенской грязи не хлебал?.. Ладно, не ерепенься! Сиди уж, раз сказать нечего!..»

А машина бежала по новенькому просторному шоссе. И покажись вдруг Георгию, что не в ту сторону он едет. Так бывало уже с ним иногда: от усталости, от долгого сидения за баранкой. Но стоило обычно посмотреть на знакомый дом или сквер за окном кабины, и все вставало на свои места.

Сейчас же ничего знакомого ни справа, ни слева дороги не было видно. Далеко, насколько хватало глаз, раскинулись присыпанные снежной сольцой поля. Изредка мелькали невзрачные об эту пору колки да насупленные стога соломы.

«Ну и шут с ним! Куда-нибудь приеду! — бесшабашно подумал вдруг Георгий. — Эх, Танька, Танька, какие бывают люди!»

А дорога, нарочно спрямленная и выведенная из всех городов и поселков, вольно и шустро бежала навстречу. То вдруг обрывалась под горку, то смело взбиралась на вершину холма, до самого неба. То опять, будто устав смертельно, распластывалась ровной однообразной далью.