Ветка Палестины - Григорий Свирский

Круглое, уставшее, как почти у всех женщин после войны, лицо коренной русачки, казачки, выразило неподдельную радость. Ей так нужен помощник. Так нужен!.. Как хорошо, что университетчик, из школы Казанского. Повезло!..

Она сама сходила в отдел кадров, взяла анкеты. Полина тут же заполнила их, и завлабораторией, отложив анкеты ("Это потом, формальности.. . "), показала Полине ее рабочий стол, вытяжной шкаф, "тягу", познакомила с двумя лаборантками, которые наконец дождались своего научного руководителя. . .

-- Выходите через три дня, -- сказала она на прощание.-- Нет, не звоните. Приезжайте работать.

Через три дня она сказала Полине с искренним удивлением:

-- Знаете, вас почему-то не пропускают кадровики.

И, видя огорченное Полинино лицо, сказала, чтоб та оставила свои координаты. "Я попробую..."

Через полтора года действительно пришла взволнованная открытка: "Я добилась!"

Но Полина уже лежала в клинике Склифосовского...

В другом академическом институте Полину принимал лощеный, с иголочки одетый заместитель директора, этакий "аглицкий лорд", один из тех, для которых научная лаборатория нечто вроде кухни: если заглянет, то мимоходом,-- и которых сейчас в науке расплодилось хоть пруд пруди. Он был сама любезность. Не говорил, а пел:

-Рекомендация кафедры академика Зелинского, письмо академика Казанского -- это для нас гарантия самая верная, безусловная, прекрасная. Школа Зелинского - гордость отечественной химии... Можете не сомневаться, что...

Столь же песенно-любезен он был через неделю:

-- К сожалению, вы опоздали. Они уже взяли человека. Такая досада! - И в его бесстыже вылупленных глазах засветилось почти искреннее участие.

В следующем институте заместитель директора не выдержал взятого тона, и в глазах его на мгновение, не более, появилось выражение разнесчастного лакея, которого выставили в переднюю врать, что барина нет дома, а барин тут, и все о том знают.

Как любезны, как предупредительны, как изысканно одеты были эти респектабельные убийцы, которые конечно же пришли бы в законную ярость, назови их кто убийцами, и которые со своей неизменно предупредительной улыбкой, едва заметным тренированным движением плеча подталкивали Полину к пропасти.

Академик Казанский был смущен донельзя. Когда он видел Полину, на его лице появлялось выражение неловкости. У Полины даже возникло ощущение, что он стал ее избегать.

А напрасно. Просто у академика Казанского было много других дел.

Они принимали бой с открытым забралом, старые университетские ученые.

Порой они единоборствовали, чаще шли плечо к плечу.

Когда академик Казанский увидел, что не в силах отстоять Полину, он дал прочитать ее дипломную работу академику Несмеянову, и тот вскоре позвонил в Министерство высшего образования, чтоб перестали дурить.

Когда Несмеянов не смог защитить талантливого химика Льва Бергельсона, сына расстрелянного еврейского писателя, и того обрекли на голодную смерть, на помощь пришел академик Назаров.

Академик Иван Николаевич Назаров, который в те дни получил Сталинскую премию 1 степени за "клей Назарова" и был в зените славы и почестей, брал на свое имя переводческую работу. Лев Бергельсон переводил. Академик Назаров получал по почте деньги и отдавал их Бергельсону. Не было человека, который бы не знал этого, и на имя Назарова шел поток всяческой работы.

Они защищали не евреев. Они никогда не делили людей на брюнетов и блондинов. Они грудью обороняли своих талантливых учеников, так мать защищает своего ребенка и, если надо, примет пулю за него.

Пожалуй, лишь из чувства протеста, когда их обвиняли в "потворстве евреям", они могли бросить с гневным вызовом во всеуслышание, как академик Владимир Михайлович Родионов, человек необыкновенной прямоты и мужества: "Русская интеллигенция всегда прятала евреев от погромов. Я считаю себя русским интеллигентом..."

...А пулю в те дни можно было схлопотать запросто.

"Черный ворон" только что увез академика Баландина, одного из самых выдающихся химиков страны.

Один за другим пропадали наши товарищи по университету, среди них и Гена Файбусович.

В университете шепотом называли имена "ученых"-опричников, которым достаточно было снять телефонную трубку, чтоб человек

пропадал: доносы не проверялись.

Доносы обрели силу.

Доносы были для пишущих их индульгенциями.

Почему же они оставались со многими из нас так необъяснимо откровенными, незащищенно-открытыми, наши старые профессора, которые на собраниях и ученых советах сидели порой мрачно-неподвижно, как рыцари в тяжелых доспехах?

Конечно, какой рыцарь не мечтает хоть на час скинуть опостылевшие защитные доспехи и вздохнуть по-человечески.

Но главное было в другом. Они оберегали нас и надеялись на нас. На кого им еще было надеяться?. .

- ...Работайте. Не отвлекайтесь...- повторял Казанский Полине.-- Они меня не научат...

- ...Отделяйте, отделяйте, Гриша, пшеницу от плевел...-- не уставал говорить академик Гудзий,-чтоб не застили глаза.

- Саади сказал: в дерево без плодов камней не бросают,- виновато глядя на нас с Полиной добрыми голубыми глазами, утешал сутулый, задерганный, всегда небритый профессор-языковед Петр Степанович Кузнецов и. по своему обыкновению, порывисто тер ладонью свой лоснящийся пиджак,

("сучил ручкой", смеялись студенты), и мы, чтоб только не видеть этого неуверенно-нервного жеста, порывисто кидались пожимать ему руку.

Они не были ни в чем виноваты, наши старые профессора, а чувствовали себя виноватыми, испытывая жгучий стыд за то, что творилось дома. ..

Академик Казанский обзвонил все и вся и в конце концов нашел Полине работу. Сообщил ей, чтобы немедля ехала в Ветеринарную академию. Там днем с огнем ищут хорошего химика-органика.

То была воистину веселая неудача. Две академии наук, Большая и Ветеринарная, университет -- сотни людей смеялись, рассказывая эту историю. Ах, как всем было смешно!.. Полина была измучена вконец. Отправляясь к академикам-ветеринарам, она надела свое единственное выходное платье. Голубое, воздушное. Чтоб не выглядеть нищим заморышем.

Полину провели в институт, где в те дни получали сыворотку из лошадиной мочи, помогавшей, как считали, от многих болезней.

Даже от рака.

Одна беда: сыворотку получили, а строения ее не знали. В чем ее сила?

Ждали химика. Ждали, как манны небесной.

Очередная панацея вызвала такой приток страждущих, что институт жил как в осаде. На территорию лаборатории не пускали никого.

- Идет химик! - Это прозвучало, как пароль: у Полины не спросили даже паспорта. -- Идет химик! . .

Невысокий, плотный, лысоватый профессор обрадованно поднялся навстречу Полине, показал ей комнаты, которые он выделил для химической лаборатории, повел знакомить с сотрудниками, а затем попросил написать заявку на реактивы. "Достанем все, что надо. Выходите завтра, Полина Ионовна... С утра..."

Когда Полина, сидя за столом профессора, писала заявку, в комнату влетела молодая женщина в черном бархатном платье.

Полина заметила ее еще тогда, когда знакомилась с сотрудниками. Все были в белых халатах, а та почему-то в вечернем платье.

Наверное, сразу после работы в театр, подумала Полина.

Не обращая внимания ни на Полину, ни на полковника, который пришел на прием к профессору, женщина в бархате крикнула гневно:

-Почему ты остановил свой выбор на этой девчонке?! Что она сумеет тебе сделать?! Профессор оборвал ее, выпроводил.

Полина, уйдя от профессора и встретив в коридоре знакомого, сказала в полной растерянности, что ее, наверное, не возьмут.

Ворвалась какая-то дама...

- В черном платье?! - перебил знакомый и начал трястись от хохота.-Так вы бы ей сказали, что у вас есть муж и вы не собираетесь его менять... -И он от хохота даже на корточки присел.

И действительно, не взяли Полину. Утром из окошка бюро пропусков высунулась голова и заявила, что пропуска на нее нет. "И, сказывали, не будет... "

Смеялись две академии, пол-университета, а в академическом санатории целую неделю только этим и жили: смех хорошо лечит.

Лишь нам с Полиной было не смешно. Деньги кончились. Я получал студенческую стипендию, по нынешнему счету -- 24 рубля, а врачи, приезжавшие к Полине, других слов будто и не знали: "Питание, питание..."

Я старался подработать где мог. Вел занятия в литкружке. Отредактировал, а точнее, начисто переписал полковничьи мемуары.

Приносил в Совинформбюро очерки о военных годах, которые печатались, как мне объявили, в газетах Южной Америки, пока однажды интеллигентная старушка редактор не сказала мне, потупясь, что новым руководством Совинформбюро я из списков авторов почему-то вычеркнут.

Жили в долг. Раз в неделю ходили за костями. Их продавали в палатке у мясокомбината. Стояли у палатки подолгу, не меньше двух часов

Место ветреное. Зимой так свистело, что очередь нет-нет и оглядит друг друга: не поморозился ли кто?