Роковая музыка (Музыка души) - Терри Пратчетт

— Оно тоже все находится в этом месте.

— В том же самом?

— Да.

— Расплющенное в лепешку? — Ридкулли начал выказывать определенные признаки — если бы он был вулканом, живущие на его склонах аборигены уже приглядывали бы подходящую девственницу.

— Хаха, в сущности, вы можете сказать, что оно было раздуто до невозможности, — сказал Прудер, который постоянно нарывался. — И вот почему: пока не возникла вселенная, пространство отсутствовало, поэтому все, что угодно существовало повсюду.

— То же самое «повсюду», что и прямо сейчас?

— Да.

— Отлично. Продолжайте.

— Риктор говорит, что в начале был звук. Один великий сложный аккорд. Величайший, сложнейший аккорд из когда-либо звучавших. Звук столь полный, что вы не сможете сыграть его в этой вселенной, все равно как не сможете взломать ящик ломом, который в нем заперт. Величайший аккорд, который… как бы…сыграл все, что существует. Начал всю эту музыку, если угодно.

— Что-то вроде та-даххх? — спросил Ридкулли.

— Полагаю, да.

— Я всегда думал, что вселенная возникла вот так: какой-то бог оторвал другому богу свадебные причиндалы и сотворил ее из них, — сказал Ридкулли. — Это было для меня совершенно очевидно. Я хочу сказать, что такое можно хотя бы представить.

— Нуу…

— А теперь вы мне говорите, что кто-то дунул в здоровенный гудок — и вот они мы!

— Не уверен насчет кого-то, — заметил Прудер.

— Зато я уверен, что шум не может произвести себя сам, — сказал Ридкулли.

Он немного смягчился и хлопнул Прудера по спине.

— Все это нуждается в доработках, парень, — сказал он. — Старый Риктор был слегка… больной, вы понимаете. Думал, что все на свете можно перевести в цифры.

— Представьте себе, — сказал Прудер. — Все во вселенной имеет свой собственный ритм. Ночь и день, свет и тьма, жизнь и смерть…

— Куриный бульон и гренки, — подхватил Ридкулли. — Не всякая метафора точно отражает проблему.

Раздался стук в дверь. Вошел Ужасный Тец с корзиной, следом за ним — миссис Панариция, домоуправительница. У Ридкулли отвалилась челюсть.

Миссис Панариция присела в реверансе:

— Доброе утро, вауша милость, — сказала она. Хвостик у нее на затылке подпрыгнул. Зашуршали накрахмаленные нижние юбки.

Ридкулли опять открыл рот, но все, что он смог выдавить, было:

— Что вы сделали со своими…

— Извините, миссис Панариция, — быстро сказал Прудер. — Но накрывали ли вы сегодня к завтраку для кого-нибудь из преподавателей?

— Это верно, мистер Стиббонс, — ответила она. Ее необъятный бюст вздымался под свитером. — Ни один из джентльменов не спустился вниз. Я отпраувила им корзинки.

Взгляд Ридкулли продолжал ползти вниз. До этого момента он и не подозревал, что у миссис Панариции есть ноги. Конечно, теоретически женщине нужно что-то, чтобы двигаться, но… ну… Но сейчас он видел две толстые коленки, выглядывающие из нагромождения юбок. Чуть ниже начинались белые носки.

— Ваши волосы… — хрипло проговорил Ридкулли.

— Чтоу-тоу не так? — спросила миссис Панариция.

— Все в порядке, все в порядке, — сказал Прудер. — Большое вам спасибо.

Дверь за ней закрылась.

— Она прищелкивала пальцами, когда уходила, — заметил Прудер. — Точно, как вы рассказывали.

— Это не единственная вещь, которая прищелкивала, — ответил Ридкулли, все еще содрогаясь. — Ты видел ее обувь?

— Наверное, мои глаза от испуга закрылись. Если это живое, — сказал Прудер. — То оно очень, очень заразное.

Следующая сцена имела место в каретном сарая Грохтова отца, но она была частью спектакля, разыгрывающегося повсюду в городе.

Грохт не был от рождения Грохтом. Он был сыном богатого поставщика фуража и презирал отца за то, что тот был трупом от шеи и выше, зацикленным на материальном, лишенным воображения и еще за то, что отец выдавал ему на расходы три несчастных доллара в неделю.

Отец оставил лошадей в сарае. Сейчас они обе предпринимали небезуспешные попытки втиснутся в один угол и наделать в стене дырок.

— Сдается мне, в этот раз почти получилось, — говорил Грохт, в то время как сенная пыль сыпалась с кровли, а древоточцы улепетывали во все стороны в поисках нового жилища.

— Не, я тебе скажу — не тот звук, который мы слышали в «Барабане», — критически возразил Джимбо. — Этот немного похожий на тот, но не тот.

Джимбо был лучшим другом Грохта и желал быть одним из людей.

— Для начала это неплохо, — сказал Грохт. — Так что ты и Простак, вы оба берете гитары. А ты, Подонок, ты… можешь играть на барабанах.

— Не знаю как, — сказал Подонок. Его действительно так и звали.

— Никто не знает, как играть на барабанах, — терпеливо объяснил Грохт. — Тут нечего знать. Просто берешь и колотишь по ним палочками.

— Ага. А если я типа промахнусь?

— Сядешь поближе. Ну, так, — сказал Грохт, снова садясь. — Теперь… Важная вещь, на самом деле важная — как мы будем называться?

Клиф огляделся по сторонам.

— Ну что же, мы осмотрели каждый дом и будь я проклят, если я увидел где-нибудь имя «Достабль», — пророкотал он.

Бадди кивнул. Большую часть площади Сатор занимал фасад Университета, но оставалось немного места для других зданий. Таких, у которых на дверях обязательно найдется дюжина медных табличек. Они наводили на мысль, что даже простое вытирание ног о коврик может дорого вам обойтись.

— Привет, парни.

Достабль сиял улыбкой над лотком, наполненным предположительно сосисками и булочками. Помимо лотка у него была и пара пакетов.

— Мы извиняемся за опоздание, — сказал Глод. — Но мы все равно не могли найти твой офис.

Достабль широко развел руки.

— Вот он, мой офис! — воскликнул он с жаром. — Площадь Сатор! Тысячи квадратных футов пространства! Великолепные коммуникации! Торговые потоки! Посмотрите-ка на это, — добавил он, поднимая один из пакетов и открывая его. — Хочу убедиться в размерах.

Они были черными и сшитыми из дешевого хлопка. Одна из них была размера XXXX.

— Одежки со словами? — спросил Бадди.

— "Банда Рока", — медленно прочитал Клиф. — Эй, так это же мы!

— И зачем они нам нужны? — спросил Глод. — Мы и так знаем, кто мы есть.

— Раскрутка, — объяснил Достабль. — Верь мне. — Он вставил в рот коричневый цилиндр и поджег кончик.

— Оденете их сегодня ночью. Нашел ли я вам ангажемент!

— Нашел? — спросил Бадди.

— Я же и говорю!

— Нет, ты спрашиваешь, — сказал Глод. — Откуда же нам знать?

— А есть у них ливрейное сбоку? — спросил Клиф.

Достабль начал сначала.

— Это большое место, у вас будет великолепная публика! И вы получите… — он взглянул на их доверчивые, открытые лица. — Вы получите десятку сверх ставки Гильдии, что скажете?

Лицо Глода расплылось в широкой улыбке.

— Что, каждый? — спросил он.

Достабль бросил на него еще один оценивающий взгляд.

— О, нет, — сказал он. — Все по честному. Десятка на всех. Будьте реалистами. Вам надо засветиться.

— Опять это слово, — заметил Клиф. — Музыкантская Гильдия возьмет нас за горло.

— Там — нет, — сказал Достабль. — Гарантирую.

— Так где же это, наконец? — спросил Глод.

— Что, готовы услышать?

Они захлопали на него глазами. Он затянулся и выпустил клуб вонючего дыма.

— "Каверна"!

Бит продолжался…

Конечно, обязаны были возникнуть кое-какие мутации.

Гортлик и Хаммерджаг были сочинителями песен и полноправными членами Гильдии. Они писали гномьи песни на все случаи жизни. Кое-кто может сказать, что не так уж и трудно сочинять песни для гномов, если вы знаете, как пишется слово «золото», но это немного циничное мнение. Многие гномьи песни [24], действительно, строятся на «золоте, золоте, золоте», но тут все дело в интонировании; у гномов есть тысячи слов для обозначения золота, но они пользуются ими только в крайних случаях — например, когда им случается видеть золото, которое им не принадлежит.

У них была маленькая контора на Аллее Жестяной Крышки; они сидели по обе стороны от наковальни и сочиняли популярные песни.

— Горт?

— А?

— Что ты скажешь насчет этого?

Хаммерджаг прочистил горло.

Скупой и торф,

Скупой и торф,

Скупой и торф и

Скупой и торф и

Мы с дружком

Придем к тебе, а

Наши шляпы

На затылках

Сидят так у

грожающе!

Йо!

Гортлик задумчиво пожевал кончик своего композиторского молота.

— Хороший ритм, — сказал он. — Но слова требуют доработки.

— Ты хочешь сказать — маловато «золота, золота, золота»?

— Да. Как ты думаешь назвать это?

— Ээ…кхм…к…крот-музыка.

— Почему крот-музыка?

Хаммерджаг выглядел озадаченным.

— Трудно сказать, — признался он. — Просто эта идея была у меня в мозгу, и все.

Гортлик потряс головой. Гномы дотошная раса и всегда до всего докапываются. Они знают, что им нравится.

— В хорошей музыке должны быть отнорки, — заметил он. — Ты ничего не добьешься, если не будет отнорков.