И все они – создания природы - Джеймс Хэрриот

Но позади меня на полу извивался их сослуживец, и мне полегчало, только когда мы свернули за угол. Впрочем, за эту минуту воинственность Хьюберта поугасла, и он перешел в стадию сонливости. Когда мы его высадили, он мирно и даже довольно твердой походкой направился через палисадник к своей двери.

В Скелдейл-Хаусе я вошел в спальню. До чего пустой и холодной показалась мне эта комната без Хелен! Даже широкая кровать, комод, шкаф и туалетный столик выглядели какими-то незнакомыми и чужими. Я приоткрыл дверь длинного узкого помещения — гардеробной в дни славы Скелдейл-Хауса. В наши холостые годы там спал Тристан, а теперь это была комната Джимми, и его кроватка стояла точно на том же месте, где в свое время красовалось ложе моего старого друга.

Я поглядел на своего сына, как прежде не раз смотрел на спящего Тристана. Меня всегда поражала ангельская безмятежность его лица во сне, однако даже он не мог бы соперничать со спящим малышом.

Я перевел взгляд с Джимми на угол комнаты, где уже стояла колыбель, предназначенная для Рози.

Скоро, подумал я, их тут будет двое. Как я разбогател!

18

2 ноября 1961 года

Утром выяснилось, что «Юбберген» еще не освободил причала и очередь до наших овец дойдет не раньше вечера. В моем распоряжении оказалась масса свободного времени для знакомства с городом.

Вскоре после завтрака на борт поднялся заведующий движением всех судов в порту — персона весьма важная.

Оказался он добродушным человеком лет пятидесяти с обаятельной улыбкой. На нем были очки с очень толстыми стеклами, и он пожаловался мне, что испортил зрение, занимаясь по ночам. По-английски он говорил безупречно.

От его любезности я так осмелел, что рискнул завести с ним разговор о школе. Правда, я несколько упивался собственной важностью. Как-никак меня недавно выбрали председателем Ассоциации родителей и учителей в Дарроуби, и я сразу порядком возомнил о себе. Ну и, естественно, директор нашей школы, выразив интерес к постановке школьного образования в России, уронил семя на весьма плодородную почву. Во всяком случае, на меня опять нашло.

— Как вы думаете, нельзя ли мне побывать в русской школе? — спросил я у своего нового знакомого.

Посмеивающиеся глаза за толстыми стеклами обрели задумчивое выражение. Затем он кивнул.

— Почему бы и нет? Зайдите в любую школу и попросите разрешения. Кстати, моя жена — учительница. Если вы заглянете в школу номер два, то можете обратиться прямо к ней. Ее фамилия — Журская.

Мне не терпелось сойти на берег, но я вновь не мог найти спутника. В конце концов мне осталось только воззвать к капитану, Он, по-моему, чуть было не вышвырнул меня за борт. Тем не менее, явно не выспавшись после нашей бурной вылазки накануне, устав, от долгих переговоров с портовыми чиновниками, он по доброте душевной не сумел отказать.

— Ну, разумеется, мистер Хэрриот, — вздохнул он, надел фуражку на серебрящиеся волосы и облачился в щеголеватый темно-синий плащ. Я про себя подумал, что выглядит он великолепно.

И вот снова вниз по трапу мимо неулыбчивых солдат и вдоль железнодорожных рельсов — к воротам. Однако мне отчаянно хотелось проникнуть в тайну четвероногого людоеда, и, когда мы поравнялись с роковым вагоном, я дернул капитана за рукав.

— Одну секунду! — просительно сказал я. — Вот только загляну туда…

На миг невозмутимое достоинство ему изменило, глаза у него испуганно расширились.

— Что вы, мистер Хэрриот! Зачем?

— Ничего… — Я бодро улыбнулся. — Только погляжу и все.

Очень-очень осторожно я зашел за вагон, но собаку не увидел. Только пустую конуру. А затем обнаружил, что примерно через каждые пятьдесят ярдов вдоль забора, расставлены конуры и перед каждой с проволоки, натянутой по всей его длине, свисает цепь с расстегнутым ошейником.

Когда я благополучно вернулся к капитану, к видимому его облегчению, то узрел, что вдали навстречу нам какие-то люди ведут на поводках десятка полтора собак. Мы разминулись с ними почти у самых ворот. Могучие поджарые псы трусили, равнодушно глядя прямо перед собой. Они походили на немецких овчарок, только были несколько крупнее и, бесспорно, казались на редкость свирепыми.

Я оглянулся на часовых у причалов, на сторожевые вышки, еще раз посмотрел на собак и окончательно решил, что после наступления темноты тут лучше ходить путями праведными.

Повсюду вокруг вопили громкоговорители. Так продолжалось все время, пока мы стояли в Клайпеде, — и не музыка, а только слова и слова. С утра до вечера. Не знаю, была ли это политическая пропаганда или рассказы о советских достижениях, но гремели они, не затихая, и я от них порядком устал.

Но вот мы вновь вышли на городскую улицу и направились к центру. Окраинные улочки не были вымощены, и вдоль домов вились тропки. Повсюду — большие мутные лужи, а на пешеходной части через довольно правильные промежутки попадались наполненные водой ямы с кучей земли по краям.

Кое-где особняком стояли старинные домики, явно требовавшие ремонта — краска облупилась, черепичные крыши зияли дырами. Почти у всех домов под окнами верхнего этажа были балкончики.

По рыжим глинистым тропкам сновало довольно много прохожих. Наконец, мы вышли на улицу Монтес, главную улицу Клайпеды: брусчатая мостовая, настоящие тротуары и магазины по обеим сторонам.

В книжных лавках торговали словно бы только технической литературой. Один магазин был тесно заставлен велосипедами, мотороллерами и мопедами, а в соседней витрине красовались роликовые коньки (не такие, как у нас), рапиры и наборы для настольного тенниса. В одной лавочке, казалось, продавали только наборы шахматных фигур и шахматные доски.

Мы проходили мимо витрин продовольственных магазинов, почти таких же, как у нас — те же башенки консервных банок, жестяных и стеклянных, те же батареи винных бутылок, и только витрина рыбной лавки ошеломила меня рыбами из папье-маше всех цветов и размеров, припудренными пылью и способными навеки внушить отвращение к рыбной кухне. Внутри я увидел высокий мраморный прилавок с белыми эмалированными лоханями, полными настоящей отличной рыбы.

Общей чертой всех этих торговых заведений было ощущение запущенности — давно немытые стекла витрин, товары разложены за ними кое-как, без видимого желания привлечь покупателей.

Уличное движение особой интенсивностью не поражало — главным образом автобусы и грузовики с редкими вкраплениями такси и других легковых машин.

Прохожих было много — в основном женщин, скромно одетых, с платками на голове. Мне вдруг пришло в голову, что я еще не видел тут ни одной нарядно одетой женщины. По-видимому, они нередко выполняли тяжелую, совсем не женскую работу. В порту женщины в плащах с капюшонами управляли мощными кранами, а на строительной площадке девушки перебрасывали кирпичи, как наши каменщики. Какие же мозолистые должны быть у них ладони!

Мимо парами прошли ребятишки, которых вел высокий мужчина, вероятно, учитель. Они смеялись, пели и ничем не отличались от английских детей. Только на многих мальчиках были фуражки, напоминающие военные, а на всех девочках без исключения — коричневые шерстяные чулки, какие носили школьницы в дни моего далекого детства.

Вид у всех детей был здоровый и веселый.

Я остановил какого-то молодого человека и показал ему листок с адресом школы, написанным по-русски. Он ничего не стал объяснять, а повернулся и любезно проводил нас до самых дверей большого, не очень современного здания, которое стояло в одном ряду с остальными домами и более походило на конторское.

Спрашивать разрешения войти оказалось не у кого, и я, опять забыв благоразумие, взял и вошел без разрешения, а капитан покорно последовал за мной.

Внутри меня тотчас озадачила глубокая тишина, особенно странная в школе. Мы очутились в длинном широком коридоре, где стены были увешаны яркими литографиями, изображавшими всевозможные спортивные соревнования, а также подвиги русского оружия. Последние завораживали высокой романтичностью головы у солдат забинтованы, штыки наперевес, красивые лица, глаза бесстрашно устремлены вдаль. В стеклянной витрине лежали почетные грамоты и дипломы.

В коридор выходило множество дверей, и я пошел вдоль них, стучась в каждую и дергая ручку. Все были заперты, и я, утратив всякую надежду, в предпоследнюю дверь стучать не стал, а просто повернул ручку.

Дверь открылась, и я, еле устояв на ногах, влетел в большую комнату. На меня растерянно уставились какие-то женщины. Их было много. Они расположились за длинным столом, во главе которого восседал могучий мужчина с рублеными чертами лица. Он тоже уставился на меня, пожалуй, даже с еще большим недоумением.

Естественно, я ввалился в учительскую… и только тут сообразил, что являю собой странное зрелище. В плавание я взял только рабочую одежду, и на мне был макинтош, в котором я ездил по вызовам. Манжеты и воротник у него обтрепались, всюду виднелись следы соприкосновения с рогами. Когда отрывались пуговицы или отпарывались карманы, я предпочитал не поручать макинтош заботам Хелен, ибо он, как я его ни чистил, хранил в своих швах стойкий запах скотных дворов. А потому чинил его сам, используя голубые нейлоновые нитки, предназначенные для зашивания ран пострадавших животных. Их болтающиеся концы придавали моему костюму дополнительную живописность.