Любовь в мире мертвых (СИ) - Зайцева Мария

Мартинез стоял молча, мучительно жалея, что не заткнул этого идиота раньше, вбив ему в глотку все оставшиеся зубы.

Ситуация была откровенно дебильной, как, впрочем, и все, чего касался этот однорукий кретин.

Сейчас она усмехнется, как обычно, или, еще хуже, просто пройдет мимо с каменным надменным выражением лица.

— А если я выиграю?

Цезарь даже подпрыгнул от неожиданности.

Да неужели?

И с удивлением услышал свой голос:

— Твое желание, nena (малыш. исп). Любое.

Он это сказал? Он это сейчас сказал?

Диксон рассмеялся опять своим мерзким каркающим смехом.

— Она запала на тебя, Марти, слышь?

— Заткнись уже, сука! — не выдержал все-таки Мартинез, не отрывая внимательного взгляда от женщины, напряженно ожидая ответа.

— Я согласна. Прямо сейчас.

Ох-ре-неть! Согласна! Просто охренеть!

Мишонн отошла в сторону, вытащила катану.

Мартинез огляделся, с досадой поняв, что разговор их слышал весь стадион, и теперь человек двадцать, не меньше, стояли полукругом, ожидая спарринга, отпуская комментарии разной степени пошлости.

Особенно усердствовал, конечно же, Диксон.

Цезарь наклонился, поудобнее взял в руки любимый мачете. По длине он, само собой, уступал катане, но по ширине, по убойной мощи превосходил, и намного.

— До первой крови, chica (девочка. исп)?

— Пока не уложишь, — усмехнулась она.

Мартинез решил, что ослышался.

Она с ним флиртует что ли? И если он победит ее, то реально даст? Поверить в это было сложно, но нереально хотелось.

Значит, надо сделать все, чтоб уложить ее. Во всех смыслах.

Он кивнул, повел шеей, провернул мачете в руке. Он видел, как она двигается. Это будет непросто.

Но оно того стоит.

Через пятнадцать минут, лежа на земле, с катаной, прижатой к горлу, ощущая, как гибкое тело прижимается к нему, как возбуждающий мускусный запах заставляет ноздри дергаться, как сильно ее бедра стискивают его талию, как ее губы, практически касаясь его уха, шепчут, помурлыкивая: “ Ну как? Желание?», Мартинез лишний раз убедился, что оно реально того стоило.

При любом раскладе.

Поединок

Это продолжение темы "Спарринг". 

Поединок

Вот - ты, вот - я, и между нами

Лишь острый бритвенно клинок.

Лишь шум дождя, и временами

Блеснет луна у самых ног.

Вот - я, вот - ты, ступаем плавно,

И воздух раненый свистит.

Не разбираясь в том, кто главный,

Луна с асфальта нам блестит.

Вот я - прокрут и нападенье,

И свист катаны у виска…

Один лишь взгляд, одно мгновенье,

Одна усмешка до броска.

Одно дыханье, крик и омут,

Прикосновенье жарких губ.

Меня луна слепит изломом,

Блестя с громоотводных труб.

Вот я, неслышно отступаю,

Маневр обманный… Разгадал!

Уже закончен нервный танец,

Уже так близок наш финал.

Вот ты, жестокий, беспощадный,

Сейчас взмахнешь клинком, губя...

Убей меня, мой ненаглядный…

Вот мы: вот- ты, вот - я… Вот - я.

М. Зайцева

Дождь лил так, словно Мишонн внезапно перенеслась из Северной Америки куда-нибудь в тропики. Хотя, она там никогда не была, и не попадала под тропический ливень, но сравнение на ум пришло только это.

Некстати, кстати, пришло сравнение.

Не о том бы ей думать сейчас.

Дождь, ночь, луна на асфальте, будто подмигивает: "Ну что же ты? Давай!"

Любимая подруга, верная, самая верная, та, что не подведет, не променяет на смазливого мужика, в руке.

И молчаливая темная фигура напротив.

С большим, красивым мачете. Мачете, конечно же, уступает по длине ее катане, но вот по ширине… По убойной мощи…

Обстоятельный, острый, опасный. Жесткий, идущий напролом.

Как и его хозяин.

Цезарь ничего не говорил, только смотрел. Мачете обманчиво небрежно был отставлен в сторону, но Мишонн не сомневалась в быстроте реакции Мартинеза.

Как и в его силе и решимости.

Он не даст ей уйти.

И разговаривать бесполезно, остается только пробиваться.

Цезарь не выдерживает, нападает первым. Мишонн, мимолетно усмехнувшись (как всегда, нетерпелив), отбивает, грациозно уходя из-под удара.

Они скользят по кругу, не отрывая взглядов друг от друга, словно в танце.

Словно в постели.

Сравнение опять мелькает совершенно некстати, заставляя руку чуть дрогнуть от воспоминаний. Чуть не пропустить удар.

Она тогда пропустила удар.

Не ожидала от него.

Она развлекалась, глядя, как он облизывается со стороны, как глаз не сводит, черных, затягивающих.

От этого сладко будоражило низ живота, пересыхали губы.

Приятное, давно уже забытое, за ненадобностью, ощущение.

Это не пугает, настораживает только.

Потому что не вовремя.

Потому что не нужно.

Потому что отвлекает.

Заставляет себя женщиной чувствовать, желанной, манящей, а не машиной для выживания среди ужасов конца света.

Она развлекалась и упустила момент, когда развлечение закончилось.

Мишонн потом гадала, когда же это случилось?

В тот день, когда она пошла на поводу у подначивающего ее Диксона, и согласилась на спарринг с Мартинезом?

Когда увидела его близко, непривычно близко, ощутила лихорадочное биение темной жилки на смуглой крепкой шее под лезвием катаны?

Когда в глаза посмотрела?

Утонула на мгновение, без возможности спасения?

Ощутила невероятный кайф от падения на глубину?

Она ведь тогда еле вынырнула.

Еле пришла в себя.

Еле оторвала тонкое лезвие от его шеи.

Она тогда желание выиграла.

Вот только пожелать не успела.

Смысла не было. Он и так все понял.

Без слов.

Или когда она увидела мускулистую фигуру, вышедшую из темноты подъезда, когда отвела взгляд от его глаз, таких острых, жаждущих, нетерпеливых? Темных.

Когда молча прошла мимо, открывая дверь в квартиру?

И оставляя ее незапертой.

В темной маленькой комнате, где она уже несколько дней жила одна, без Андреа, из мебели было только кресло и матрас на полу.

И еще столик в углу, куда она на ночь укладывала свою единственную верную подругу.

Она и в этот раз прошла к нему прежде всего, аккуратно снимая перевязь. Погладила по рукоятке, любовно, словно прощения прося.

И откинулась телом назад, отдаваясь, добровольно сдаваясь в плен тяжелых, ищущих рук, жадных губ, уже нетерпеливо впивающихся в шею, покусывающих мочки ушей, вызывая невероятную дрожь предвкушения по всему телу.

Он был настойчив. Уверен в себе. Опытен.

Он умело, словно в танце, кружил ее по маленькой комнате, постепенно раздевая, трогая, где надо — аккуратно, где надо — грубовато, где надо — медленно и тягуче, где надо — быстро и напористо.

Танец продолжился на матрасе, и очень хорошо, что у нее не было кровати, иначе бы скрип, наверно, раздавался по всему дому, нарушая мелодику момента.

Мишонн как музыку, страстную, латинскую, воспринимала его шепот, ласковый и хрипловатый, совершенно непонятные ей слова, так красиво, так возбуждающе звучащие.

Так идеально попадающие в такт движениям.

Сейчас он ничего не говорил.

Музыкальным сопровождением их последнего танца служили лишь шум дождя, шелест подошв по асфальту и тихий свист разрубаемого оружием воздуха. И дыхание.

Как тогда.

Хриплое, с легким надрывом.

Мишонн понимала, что необходимо собраться, что необходимо оторваться от его глаз, как-то суметь вырваться из гипноза.

Она внезапно поняла, что отбивается с трудом. И дело совсем не в том, что устала. Нет.

Как боец, она была даже искуснее его.

Просто хочет поддаться.

Как тогда.

Бездумно шагнуть в пропасть.

Хочет подойти и положить руки ему на плечи. И опять утонуть, без возможности спасения.