Оборванные струны - Надежда Зорина

— Давай. Я живу недалеко. У меня есть… ананасовый сок и водка, можно приготовить замечательный коктейль.

Мы выходим из бара, взявшись за руки, — убегаем — вальс последним аккордом посылает привет. Мы идем — убегаем. Я иду, под ногами не скрипят деревянные мостки. История любви и несостоявшегося самоубийства. Стеклянный кувшин не превратился в разбитый бокал.

Вдыхаю напоследок теплый воздух счастливого дня и открываю глаза. Женщина нависает надо мною, лицо ее наполнено болью, лицо ее ранено моим счастьем. Но она быстро справляется со своими эмоциями. Протягивает руку, помогая подняться.

— Завтра в это же время, — окончательно справившись с собой, говорит она бесстрастным, «докторским» голосом. — И все-таки постарайтесь не опаздывать.

На этот раз я не опаздываю. Прихожу даже раньше назначенного срока на целых десять минут. Я должна дойти до конца, я обязана узнать… Несмотря на то что образ раскованной, бесшабашной Ксении, который я нарисовала, рассыпался в прах. Ни о какой бесшабашности и речи не шло. Боль и страдания — вот ее жизнь. То есть моя жизнь. Понятно теперь, почему мне захотелось от нее — от себя — сбежать. Но я должна дойти до конца и вернуться.

— Пикник! — объявляю я номер программы, едва поздоровавшись.

Женщина (я даже не удосужилась спросить ее имя, а она не посчитала нужным мне его назвать, потому что мы обе знаем, что это-то совершенно не важно, что, безымянная, она выполнит свою миссию даже лучше, имя будет только мешать) согласно кивает. Она тоже понимает, что сегодня заключительный этап: вот мы и дошли до эпилога.

— За что я его убила? О чем говорила, перед тем как выстрелить?

— Конечно! — Женщина ласково улыбается мне. — Ну разумеется!

Я ложусь на диван, закрываю глаза — движения, ставшие уже привычными. Голосом сказочницы она начинает:

— Всю неделю шел дождь, и вы уже думали, что пикник не состоится, даже зарезервировали столик в ресторане. Дни рождения вы праздновали вдвоем, только вдвоем, без посторонних. За сутки до намеченного праздника дождь вдруг перестал. Летнее солнце быстро справляется с влагой. Но до самого последнего момента вопрос, ехать ли в лес или все же пойти в ресторан, оставался открытым, и потому не подготовили пикниковых закусок. В конце концов вы решили соединить ресторанный комфорт с романтикой природы: погрузили в машину заказ и отправились на свою поляну — это было ваше постоянное место. Ты настояла, а он никогда ни в чем тебе не отказывал. Ты вообще вела себя как больной избалованный ребенок, как… как сумасшедшая, как твоя мать, хотя больше всего боялась быть на нее похожей. Боялась и боролась с собой, но чем больше боролась, тем больше и походила. Посреди безудержного веселья вдруг впадала в такую же безудержную истерику. И все пыталась себе доказать: ты — не она. И смеялась над собой. И кощунствовала над собственными страшными воспоминаниями, уверяя, что они для тебя ничего не значат. А тогда ты была уж и совсем не в себе. Дождь шел и шел, угнетая и без того расшатанные нервы и неустойчивую психику…

Дождь шел и шел, конца ему не предвиделось. Дождь шел и шел, угрожая испортить весь замысел. Это должно было произойти на пикнике, только на пикнике, а ни в каком не в ресторане. Дождь шел и шел, мы слушали вальс, тесно прижавшись друг к другу.

— Мы убежим. Наконец убежим. Мы сможем убежать очень скоро. Я все обдумала. Послезавтра…

— Ты не сделаешь этого!

— Дурачок! Конечно же сделаю. Пикник — самое удобное место. Только бы дождь перестал.

— Ты не понимаешь! Это…

— Самоубийство? — Я заливаюсь смехом и взлохмачиваю его вихры. — Что ты об этом знаешь? Я столько раз ходила по краю пропасти — и ничего, осталась, как видишь, вполне невредима. Стоит рискнуть. Главное — не воспринимать все как трагедию. Да никакой трагедии, по существу, и нет — сплошной фарс.

— Ты убьешь его…

— Давно пора!

— Тебе совсем его не жалко?

— Представь себе, нет!

— А себя? — Он смотрит на меня сиротливо, плечи сжимаются, плечи сникают… Лохматый, небритый, несчастный. Я не могу выдержать его взгляд, я не могу выдержать… Глаза набухают слезами. Я никогда не могла выдержать!

— Прекрати! — истерически визжу я. Но он закрывается руками и плачет навзрыд. — Прекрати сейчас же!

Я не могу выдержать, не могу, я кричу и бьюсь в его руках, но криком ужас не выходит. Тогда я вырываюсь, бегу к окну, рву на себя раму, вскакиваю на подоконник.

— Что ты знаешь о самоубийстве? Что? Что? Что? Ты ничего не знаешь!

— Разве ты не понимаешь, что у нас нет другого выхода? Так и будем всю жизнь сидеть в твоей берлоге? Ты этого хочешь?

Он снимает меня с подоконника, взгляд его невыносим. Но он больше не скорбит, не жалеет меня, взгляд его полон ненависти — ненависти ко мне. Она точно так же смотрела, перед тем как ударить. Он швыряет меня на кушетку, закрывает окно и уходит.

Я одна, совершенно одна. Проходит много часов, во всяком случае, мне так кажется. Лицу горячо и мокро. Горячо, как от пощечины, мокро, как от слез. Старая рассохшаяся кушетка поскрипывает подо мной, стоит только изменить положение. Я пьяна, ужасно пьяна, как та, всеми оставленная женщина, моя мать. Потому что все эти много часов пью и пью, прямо из горлышка: бокал разбился. Я швырнула его в стену, когда он уходил. Думала, вернется — не вернулся. Лицу горячо, а телу холодно. Его рядом нет. Вальс возвращается на исходную позицию — он снова вальс смерти. Бреду, пошатываясь, по деревянным мосткам. Серое небо…

Дождь никак не уймется. Укрыться от холода, завернуться бы в плед. Он не хочет принять моей жертвы, он никогда не вернется…

Вернулся. Я слышу, как хлопает входная дверь, я слышу шаги. Подходит. Стоит надо мной с виноватой улыбкой, с волос капает вода, лицо мокро от дождя, будто от слез, и не решается сесть.

— Прости, я не должен был тебя оставлять.

Рука, теплая, дружеская, невероятная рука, наконец осмеливается погладить. Я вскрикиваю, словно от боли, я не могу ее вынести, я не могу, не могу! Хватаю ее и целую, целую, исступленно, страстно, как целуют губы.

— Флер! — Он присаживается рядом, обнимает меня свободной рукой — другую я все не выпускаю. — Флер! — Вода с волос капает мне на лицо, смешиваясь со слезами. Он тоже плачет, но меня это сейчас не пугает. — Флер! — Он вырывает руку, обхватывает мое лицо и смотрит, долго, нежно. — Я никогда не видел таких красивых, таких чистых, таких ярких зеленых глаз, — задумчиво говорит он. — Зеленые и добрые глаза у тигра…

— У тигра? — Я легонько хлопаю его ладонью по лбу. — Дурачок! Где ты видел у тигра зеленые глаза?

— Есть одно стихотворение. Я… украл его для тебя. Мне показалось, оно тебе подойдет. Да оно вообще о тебе. Вот, послушай.

Он читает, и мне становится больно, очень больно: стихотворение действительно обо мне, о моем детстве, которое я так и не смогла пережить. Но боль эта доставляет странное наслаждение. Как только он замолкает, я прошу его повторить. А потом мы слушаем вальс, и он снова читает.

Когда я выхожу от него, дождя уже нет. Я еду в такси, я готова, пикник состоится.

…Утро заливает нашу квартиру солнечным светом. Я просыпаюсь с чувством, что сегодня произойдет что-то хорошее. Меня охватывает радостное вдохновение. Солнечный луч щекочет веки, я жмурюсь и улыбаюсь, протягиваю руку, ощупываю кровать — его, моего мужа, рядом нет, и от этого становится совсем весело. Я одна в постели, есть время спокойно насладиться приятным предчувствием. Лежу, нежась в лучах, слышу, но не слушаю, не воспринимаю звуки возни в прихожей. Но вот что-то с грохотом падает и разбивает мой блаженный покой. Ножки от пикникового столика, расшифровываю грохот — и все вспоминаю. Да, сегодня действительно великий день. Мой муж готовит декорации для мизансцены. Бунт, революция. Свобода всегда достается кровью, без жертв обойтись не удастся. Но я готова. Да, я готова.

Вскакиваю с постели. Мне весело, ужасно весело. Но к щекочущему чувству радости примешивается боль. Словно в моей душе поселился маленький мохнатый зверек, нежный и трогательный, непредсказуемый и коварный. Перебирает лапками и ужасно щекочет. С трудом сдерживаю смех. С трудом сдерживаю слезы, когда он впивается в меня колкими коготками. Там, за дверью, в прихожей, мой муж, обреченная жертва. Сидит на корточках, собирая детали антуража, и не знает… Я знаю… но тоже не знаю. Я словно человек за мгновение до эпилептического припадка: еще смеюсь, еще нормально двигаюсь, еще в состоянии мыслить, но чувствую: миг — и полечу с жуткой гримасой навстречу Магомедову кувшину.