Ночь с открытыми глазами - Николай Валентинович Худовеков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Паукин, сколько ни смотрел наверх, вдаль, ничего еще не видел, но уже чувствовал тревогу, охватившую его товарищей. Эти бывшие заключенные, к которым он уже несколько часов назад обращался в странном сочетании «товарищи заключенные», теперь стали только товарищами.
…С момента, когда он, услышав, что капитан Хазин убит, отчетливо представил в памяти сказанное тем: «Нас тут два коммуниста, два начальника, и мы за все в ответе» и понял, что теперь уже Хазин ни за что не в ответе и остался один начальник, один коммунист, — начиная с этой минуты, Паукин провел все время словно в беспокойном, суматошном сне. Распоряжался и действовал, повинуясь не логике, а неудержимой интуиции, которая проявляется иногда в острые моменты у людей с большим жизненным опытом. Его как будто несло и он не мог остановиться. И в то же время ощущал, что так все и должно быть.
Примчавшись на склад, сразу увидел, что убийца Хазина — если только человек, лежащий ничком с пистолетом в руке в нескольких шагах от капитана, в самом деле был его убийцей — не из заключенных, тех Паукин знал в лицо. Сразу подумалось о шпионе, который «агитировал» Хазина. Но убит предполагаемый шпион был пулей в затылок, Хазин так выстрелить не мог, если он защищался. А бойцы слышали два выстрела, почти одновременно.
Распорядившись перенести Хазина в хибарку на его койку — не до церемоний тут особенных — и захватив с собой его документы и оружие, Паукин связался по телефону с бараком для охраны:
— Тревога, подъем! Собрать всех заключенных в первый барак! Действуйте!
И вот они перед ним — какие разные лица: и угрюмые, и выжидающие, и простодушно-открытые…
— Товарищи заключенные! — начал Паукин, не удивляясь необычному сочетанию этих двух слов. — У меня ваше заявление. Сорок одна подпись, сорок одно горячее желание защищать Родину. Очень хорошо, что думающих иначе нет среди вас… не осталось. С этого момента считайте себя на фронте. Мы доверим вам свободу, и, проявив мужество в бою, вы искупите свою вину перед Родиной. Струсившему пощады нет. Не побег из места заключения, а дезертирство с поля боя перед лицом врага — вот как это будет теперь называться. Еще Владимир Ильич Ленин сказал, что расстрел — законная участь труса на войне.
Кто-то отозвался одобрительным возгласом.
— Я надеюсь на вас… товарищи. Вы будете разбиты на тройки. Старший каждой тройки получит красную повязку. Он головой отвечает за поведение двух своих товарищей в бою. Джаниев! — вызвал он.
— Я, товарищ начальник!
— В ваше распоряжение назначаются… Николаев и Китиашвили. Надежные это люди, по-вашему?
— Вполне, товарищ начальник.
— Надеюсь на вас. Исаев!
— Я, товарищ начальник!
— В ваше распоряжение…
Так он поставил во главе «троек» тех, кто раньше других подал заявления с просьбой отправить на фронт. Каждые две тройки передал в подчинение бойцу охраны. Затем, приказав вооружаться бутылками, которых оказалось по четыре на брата, ушел к себе и, достав из шкафчика, расстелил на столе карту.
…Готовиться к бою. А состоится ли он? Сейчас люди горят решимостью, а где гарантия, что они не разбегутся при одном появлении фашистских танков, которых никто из них в глаза не видел? Паукин знал случаи, когда в начале войны бывалые солдаты це выдерживали этого зрелища.
Готовиться к бою. А откуда они появятся? Дорога сюда одна. Вот здесь, километрах в полутора к северу от объекта, она идет впритирку к морю. Этого кусочка им не миновать.
Готовиться… А как наполнить бутылки бензином и нефтью, которая в бункерах? Тоже проблема. Кстати, кого-то из бойцов, хоть одного, а надо оставить при складе. В крайнем случае — чтобы успел взорвать его гранатой…
Ночь прошла в заботах, и вот — утро, люди с винтовками и «стеклянной артиллерией» под обрывом, двое с пулеметами на холмах. Начинающийся рассвет и зловещее гудение вдали… Там уже видно, как серой завесой поднимается к небу пыль.
— Передай по цепочке, чтобы все слышали, — сказал Паукин стоящему рядом Джаниеву, — десять машин, а ревут на все сто.
Он и сам не отдавал себе отчета, какая мгновенная мысль заставила его сказать это. Он и танков еще не видел. Просто захотелось подбодрить, успокоить товарищей: их десять, а нас-то больше сорока? Так и то утешение слабое: две большие разницы — человек и танк…
— Все ли готовы к бою? — спросил он по цепочке. И тут же пришел ответ. Джаниев даже веселым каким-то голосом отрапортовал:
— Так точно, товарищ начальник, сорок два бывших заключенных и пять бойцов… отставить — сорок семь бойцов к бою готовы…
«Сорок два? Откуда же сорок два? Он сам говорил, что одного казнили». Но Джаниев перебил эту мысль:
— Товарищ начальник, нужно остановить первый танк. Им деваться здесь некуда, будут его обходить, полезут на холмы — сзади можно атаковать и жечь, бросать в Моторы… Дайте гранаты, товарищ начальник, остановить первый танк.
— Ты, что ли?
Паукин внимательно посмотрел на парня. Ни малейшего колебания не выдавали глаза Сергея Джаниева. Паукин почему-то вспомнил, как тяжело переживал Сергей первые дни наказания. Даже покончить с собой пытался…
Сержант крепко обнял Джаниева.
Танки приближались. Уже легла на волны первая смутная тень.
— Эх, — закричал Джаниев, — ни сказок про нас не расскажут, ни песен про нас не споют! Счастливо! — И тут же увидел его Паукин уже наверху, на дороге. Спустя еще секунду зыбко колыхнуло землю, ударило в уши сильным взрывом.
Так начался этот необычный бой.
Танки дрогнули, фальшивыми нотами сразу отозвалась жуткая музыка моторов: засады здесь не ожидали. Загремели пулеметы, спружинило воздух пушечным выстрелом.
Справа от колонны было море, слева — холмы. Если второму танку для того, чтобы обойти остановившийся передний, требовалось повернуть совсем немного, то уже третьему и другим пришлось бы делать разворот
