Тайна царского фаворита - Елена Хорватова

Но с другой стороны, на следующий день после убийства у Степанчикова на лице тоже были царапины, заклеенные пластырем… Аня тогда почему-то подумала, что он просто порезался при бритье. Это первое, что пришло ей в голову. Но ведь неизвестный убийца ночью, в темноте убегал от вооруженной Лели в лес сквозь кусты и мог расцарапать себе лицо сучьями и обломками веток…

Так кто же из них преступник – Кривицкий или Степанчиков?

– Здравствуйте, Анна Афанасьевна! Дозвольте выразить полнейшее восхищение! – На перила беседки облокотился молоденький подпрапорщик, который накануне в Привольном вставлял в дверь новый замок. Лицо подпрапорщика тоже было украшено свежей ссадиной и мелкими синяками, заставлявшими его заметно конфузиться. – Вы представляете, какая со мной незадача вышла? Вчера возвращался из вашего имения напрямки, через лес, не заметил впотьмах еловый корень, споткнулся, и прямо лицом о ствол елки… С размаху! Хорошо еще глазом сучок не задел!

Ну вот, еще и подпрапорщик с разбитым лицом! Этого только не хватало! Уж он-то никак не вписывается в придуманную картину и лишь сбивает Анну с толку своими синяками. При чем тут елка?

– Господа, раз уж я приняла на себя обязанности здешней сестры милосердия, давайте-ка обработаем ваши увечья каким-нибудь антисептическим средством, – предложила Аня, понимая, что ее голова идет кругом и кого именно подозревать, она уже не знает…

– О, мадам, я с восторгом отдаю каждую свою царапину в ваше распоряжение, лишь бы доставить удовольствие такой очаровательной милосердной самаритянке, – галантно раскланялся Степанчиков.

«Господи, как же долго Леля разговаривает с этим полицейским агентом», – подумала Анна. В обществе Степанчикова и Кривицкого она почему-то чувствовала себя неловко.

ГЛАВА 18

Отправляя телеграмму в Сыскную полицию, я недаром просила прислать именно агента Стукалина и была рада, что к моей просьбе прислушались. Остальные господа, подвизавшиеся на службе в Гнездниковском переулке, не вызывали у меня вообще никакого доверия.

С сыскным агентом Стукалиным мы познакомились года четыре назад при весьма драматических обстоятельствах. Я проходила свидетельницей по делу об убийстве московского предпринимателя (по утверждению моего мужа, у меня редкий дар влезать в разнообразные неприятности), причем присущая мне активная жизненная позиция не позволила невозмутимо наблюдать, как Сыскная полиция совершает один промах за другим, и из сторонней наблюдательницы я быстро превратилась в непосредственную участницу разыгравшейся драмы.

Вообще-то на фоне мирной и спокойной довоенной жизни дело об убийстве господина Крюднера казалось излишне сложным и запутанным. Поначалу сыскари даже не хотели верить моей интуиции, подсказывающей, что произошло преступление, и не верили до тех самых пор, пока не обнаружили труп несчастного предпринимателя… Но и позже, не извлекая никаких уроков из случившегося, полицейские продолжали крайне болезненно воспринимать любую попытку объяснить им совершенно очевидные (даже на мой дилетантский взгляд) вещи.

В результате я оказалась с убийцами один на один, и мне чуть не проломили голову, чтобы поубавить мой энтузиазм; в сетях полиции запутались лишь мелкие сошки, а настоящим преступникам удалось скрыться… И кое-кто из них, насколько мне известно, так до сих пор и не пойман.

Впрочем, деятельность нашей полиции, как известно, не может служить эталоном по части охраны закона, скорее наоборот.

И это наше счастье, что пока еще не каждый житель Российской Империи готов грабить и убивать. Но если подобные идеи придут в голову большому числу наших граждан, полиция не только окажется бессильной, но и сама скорее всего будет сметена этой мутной волной.

События, происходившие в Москве совсем недавно, в конце мая, подтверждают это с особой наглядностью. Никогда не забуду, как по улицам моего любимого, милого, доброго города понеслась озверевшая толпа погромщиков, начавших охоту на московских немцев…

Квартиры, магазины, мастерские и фабрики, принадлежавшие лицам немецкого происхождения, были разгромлены, а самих немцев жестоко избивали и даже убивали… Горели дома, разграблялись склады, по улицам метались растерзанные женщины. Мужчины с лицами, превращенными в кровавое месиво, валялись на тротуарах у домов. Свыше семисот объектов пострадало от беспорядков (и что за страшный смысл вкладывается в слова объект беспорядков, когда в мирном тыловом городе начинается резня?). А полиция бездействовала! Погромы продолжались несколько дней…

И лишь когда войска были стянуты в Москву, силой оружия беспорядки удалось прекратить… Сдавленная военной цензурой пресса постаралась не муссировать вопрос погромов, а полицейские власти писали в рапортах, что в городе наблюдался взрыв патриотизма, разнузданного, безобразного, но все же патриотизма…

Оставалось лишь горько стыдиться за своих земляков да прятать в собственном доме семью доктора Шёненберга.

Но вернемся к тем далеким временам, когда убийство немца считалось таким же страшным преступлением, как и любое другое убийство. Широко освещенное в газетах дело Крюднера всколыхнуло всю Москву и с ужасом обсуждалось на каждом углу. Вот тогда-то и состоялось мое знакомство с господином Стукалиным, занимавшимся по этому делу дознанием.

Регулярные словесные стычки с сыскным агентом в конце концов все же привели нас, как ни странно, к чувству взаимной симпатии и почти приятельским отношениям… Но случилось это уже тогда, когда я, исключительно по недосмотру полиции, была ранена преступной рукой, а посему в дальнейших поступках полицейских агентов ощутимо сквозило чувство вины.

Я же не стала пестовать свои обиды и писать на сыскных агентов жалобы по начальству, упрекая их в небрежении службой, – приключение, пережитое в те дни, было самым захватывающим за всю мою жизнь, а это чего-нибудь да стоит, и забинтованная голова – отнюдь не самая высокая плата.

Господин Стукалин посчитал подобный подход к делу весьма благородным и стал иногда заходить ко мне в гости – проведать, выпить чашку чаю и рассказать пару занимательных полицейских баек.

Но теперь, когда сыскной агент вновь находился при исполнении служебных обязанностей, а я опять превратилась в свидетельницу преступления, Стукалин, напрочь забывший о наших дружеских чаепитиях на Арбате, неожиданно начал разговор со мной со строгого замечания:

– Елена Сергеевна, голубушка, мне хорошо знакома ваша цветистая фантазия. Поэтому прошу строго придерживаться фактов. Повторяю, фактов и только фактов. Никакие домыслы меня не интересуют.

Сама формулировка этой странной просьбы показалась мне крайне оскорбительной. Я взглянула на Стукалина со смешанным чувством удивления и досады. Нет, не того я ждала от его приезда в Гиреево.

– Позвольте мне заметить, – с достоинством произнесла я в ответ на слова сыщика, – что на вашем месте я не стала бы говорить такое даме, если, конечно, вы заинтересованы в получении от нее информации. Подобные заявления выводят женщин из себя.

Следовало бы добавить, что этак-то мне и вовсе расхочется с ним говорить, но усилием воли я сдержалась. Излишняя принципиальность в общении с полицейскими тоже не идет на пользу делу – они, бедняжки, такие ранимые…

– Ох, Елена Сергеевна, я вашу феминистскую ухватку помню, – усмехнулся Стукалин в свои большие, уныло обвисшие полицейские усы. – Сейчас своего конька оседлаете, начнете с нашего мнимого неуважения к уму и проницательности дам, а закончите требованием предоставить женщинам избирательные права на выборах в Государственную думу…

– А вот это, между прочим, не помешало бы, – не удержалась я. – Женская половина населения страны практически лишена возможности свободного волеизъявления, а государственные власти почему-то уверены, что так и надо. Кого вы, мужчины, навыбирали в Думу, мы уже имели счастье лицезреть. И позвольте заметить, это ваши депутаты уже не в первый раз балансируют на грани парламентского кризиса, будучи не в состоянии достигнуть взаимопонимания с окружающим миром. Недаром сразу же после объявления войны Дума была распущена, словно она мешала общему делу. А в этом году ее созвали в январе совсем ненадолго, дня на три, лишь только бюджет утвердить…

– Но девятнадцатого июля, сразу после годовщины начала войны, депутаты снова были созваны, – осторожно возразил Стукалин.

– Да, и сразу же ухитрились перессориться и с премьер-министром, и друг с другом. Горемыкин уже хлопочет об очередном роспуске Думы. Может быть, получи мы, женщины, политические права, у нас все вышло бы лучше. И не только выбирать депутатов, но и самим заседать в Думе – женщины гораздо практичнее и предусмотрительнее.

– Ну так давайте вернемся к практическим вещам, коли так, – предложил Стукалин. – Я тешу себя надеждой, что до таких ужасов, как женщина-депутат, Господь меня дожить не сподобит.