АНОМАЛИИ ЛИЧНОСТИ - Борис Братусь

Всякая болезнь ставит человека в новые, стесненные, неудобные для него положения, толкает его к раскрытию своего страдания, поискам помощи. Когда же это страдание психическое, то речь идет не о чем ином, как о раскрытии внутреннего мира пациента, о его, часто сокровенных, особенностях души. Разумеется, самоанализ и жалобы больного, тем более больного психически, далеко не всегда объективны и отражают подлинную подоплеку страдания, но даже в таком виде они представляют собой ценнейший для понимания аномального развития личности материал. К этому надо добавить и то, что необычные, отклоняющиеся от привычного акты поведения легче наблюдать, выделить, нежели стертые формы поведения обычного.

Как следствие отмеченных особенностей объективные описания аномального развития личности представлены несомненно богаче, нежели описания развития нормального. Как правило, они выполнены не психологами, а психиатрами, и надо признать, что многие из этих описаний сделаны с такой замечательной точностью, образностью, что дают самое наглядное, выпуклое представление о разных оттенках и ступенях психических отклонений. Причем в отличие от собственно художественных описаний, разобранных выше, речь идет при этом не о собирательных образах, не о результатах "мысленных экспериментов", а о конкретных случаях и наблюдениях над реальными людьми, что значительно повышает объективную научную ценность материала. Многие психиатры по праву гордятся архивом своей науки, открыто порой противопоставляя его сухим и маловыразительным текстам психологических сочинений и учебников, считая, что именно психиатрия должна вырасти со временем в "практическое человековедение". Пожалуй, наиболее определенно высказывался в этом духе известный немецкий психиатр Г. Груле. "Можно очень внимательно слушать психологические лекции и изучать труды по психологии и, однако, ни на йоту не приблизиться к действительному знанию людей, подобно тому как есть ученые-искусствоведы, которые обладают богатыми знаниями в области наук об искусстве и, однако, ни разу в своей жизни не были осчастливлены действительным эстетическим переживанием. Пониманию душевного своеобразия ближнего надо учиться не от психологии... Изучать практическое человековедение в настоящее время можно только путем опыта, и именно того, который собирается под руководством психиатрии... только у психиатра есть материал, на котором можно учиться по-настоящему пониманию человека; кроме психиатров такой же материал можно найти, пожалуй, еще только у воспитателей и учителей... Часто в каком-нибудь положении легче всего ориентироваться, если сознательно допустить преувеличение, если придумать крайний односторонний случай. А какой опыт может доставить преувеличения в большем количестве и ярче, чем психиатрический? Не в нем ли мы находим самые острые и глубокие чувства? Разве не он учит нас тому, как потерявшие соразмерность страсти в своем действии неумолимо разрушают все препятствия? Разве не он показывает все степени расстройства интеллекта — от мельчайших нарушений мысли до полного ее распада, воли — от полного ее уничтожения до непрерывного стремления к насильственным действиям и отношения к окружающему миру — от легкой подозрительности до господствующего над всей психикой бреда?" 15.

Мы привели столь длинную цитату из Груле, поскольку в этих словах, написанных еще в начале века, достаточно ясно намечаются те тенденции, которые в дальнейшем стали определяющими для ряда психиатрических подходов к изучению личности. Прежде всего это все то же разведение "двух психологии" — психологии "понимания" душевного своеобразия ближних и психологии "объяснения", которая относится к первой как реальное эстетическое переживание — к сухим рассуждениям о нем. Предпочтение понимающей психологии переросло затем в феноменологический подход, экзистенциальную психиатрию. Но даже у тех психиатров, которые не придерживаются этих крайних направлений, роль и значение понимания, вчувствования в жизнь большого рассматривается как важнейшее профессиональное качество. При этом часто распознание и описание различных степеней и оттенков психических расстройств видятся как вполне самодостаточная задача. Когда же необходимо перейти к строгому объяснению, то оно либо отбрасывается вовсе, как во многих случаях экзистенциального подхода, где сам акт сопереживания и понимания является и исходным моментом, и конечной целью, либо, что более распространено, делается перескок к физиологическому уровню, в котором ищут непосредственные причины наблюдаемых нарушений [77]. В любом случае из сферы внимания выпадает важнейшее опосредствующее звено, важнейший слой движения всего процесса аномального развития, а именно слой психологический, анализ тех внутренних, разыгрывающихся именно в психике (а не в биологии мозга или на поверхности внешних событий) коллизий и конфликтов, которые конечно же протекают, развертываются в определенных (в данных случаях — извращенных) биологических условиях, но не могут быть сведены к ним, равно как они являют, реализуют себя через внешне наблюдаемое или внутренне сопереживаемое поведение, но не могут быть прямо истолкованы лишь на основе этих наблюдений и сопереживаний.

Фактическое игнорирование психологических опосредствований приводило к тому, что, с одной стороны, психиатрия отчуждалась от достижений психологии, а с другой стороны, накопленный психиатрией богатейший феноменологический материал оставался так по-настоящему и не освоенным, внешним по отношению к психологической науке.

Каковы же должны быть методы освоения психологических опосредствований, нахождения психологических закономерностей аномального развития? Очевидно, исходной базой, основой поисков таких методов должны стать уже существующие, апробированные в психологической науке подходы и разработки, требующие, однако, в применении к специфике аномальной клиники дополнений и творческого развития. Проследим в этом плане возможности и судьбу наиболее авторитетного в позитивной науки метода — эксперимента.

Основателем экспериментального подхода в психологии личности является известный немецкий психолог Курт Левин. Знакомство с его работами до сих пор остается кратчайшим путем к пониманию сути основных проблем эксперимента в психологии личности. Пойдем этим путем и мы. Сразу оговоримся при этом, что мы не будем касаться общей оценки К. Левина как представителя гештальтпсихологии, равно как и разбора конкретных положений созданной им теории личности, поскольку такого рода анализ широко и полно представлен в отечественной литературе. Нас будут интересовать лишь сами истоки и возможности экспериментального подхода.

Для того чтобы разобраться в общей методологии экспериментального подхода, К. Левин обращается к истории естественных наук, и прежде всего к эталонной для его времени науке — физике [78]. Согласно физическим представлениям, заложенным Аристотелем, закономерность связывалась исключительно с повторяемостью, наблюдаемой регулярностью тех или иных явлений. Отсюда строгая классификация наблюдаемых явлений, отнесение их к тем или иным рядам, классам считались магистральными для определения закона. Скажем, такого наблюдения, что легкие материи (дым, например) поднимаются вверх, было достаточно, чтобы приписать им "восходящую тенденцию", имманентно присущее им "внутреннее стремление" к определенной цели. Отдельный класс составляло (и, следовательно, имело собственный закон) движение тел небесных ("высшие движения") и отдельный класс — движение тел земных.

Эти прочно установившиеся и казавшиеся в течение веков столь очевидными и наглядными тенденции и способы понимания явлений физического мира были поставлены под сомнение Галилеем. Согласно его воззрениям, один и тот же закон определяет разнообразные формы движения: и движение звезд, и падение камня, и полет птицы. Это усмотрение внутреннего единства физического мира требовало пересмотра того строгого деления всех объектов на классы, которое занимало столь важное положение в аристотелевской физике. Поэтому теряли свое значение и разного рода логические дихотомии, контрарные пары: сухое — влажное, горячее — холодное у т. п. Жесткие классификации сменялись рядом непрерывных, опосредующих друг друга этапов, переходов. Лишалось в связи с этим почвы и представление об имманентно, изначала присущих физическим явлениям целях.

Эти преобразования, с одной стороны, кардинально изменили прежние представления о характере и сущности научного закона, а с другой — послужили основанием для начала собственно экспериментального подхода к изучению действительности. В самом деле, если для Аристотеля отдельный случай, выпадающий по каким-либо параметрам из однородного класса, не мог быть принят во внимание и находился буквально "вне закона" (ибо закон отождествлялся с регулярностью и включение предмета в класс полностью определяло его сущность и природу), то для Галилея закон уже не отождествлялся с регулярностью, частотностью наблюдаемых явлений (скажем, формула свободного падения выводилась и рассматривалась вне зависимости от того, часто или нет наблюдается такое падение). Закон апеллировал, следовательно, не только к случаям, реализованным в действительности, но и к тем, которые не были реализованы или реализованы лишь частично, не в полной мере. Отсюда значимость для познания закона, в принципе любого индивидуального случая, любого, даже выпадающего из класса явления, отсюда же и необходимость эксперимента как создания искусственных условий, которые позволяют приблизиться к фактам, имеющим связь с законом.