Прогулки по Испании: От Пиренеев до Гибралтара - Генри Мортон

Но муки сочинительства были только началом. Как только первое издание «Карманного путеводителя по Испании» напечатали, Аддингтону, напуганному непоследовательностью и чересчур откровенными замечаниями — два главных украшения фордовского стиля, — удалось убедить друга изъять тираж. Считается, что существует всего двадцать экземпляров первого издания, и они, конечно, являются раритетами. Форд засел переписывать и перекомпоновывать книгу и наконец создал исправленное издание. Этот человек был столь неисправимым путешественником, что, кажется, передал сие качество своей рукописи, потому что, когда та была закончена — и заняла большой чемодан, она пропала на лондонском вокзале, и сведения о ней поступили с севера Шотландии! Когда книгу напечатали, она имела огромный успех, и, конечно, иначе и быть не могло, потому что проницательная и язвительная личность Форда проявлялась в каждом слове. Это удивительная работа, замаскировавшаяся под один из путеводителей Мюррея, ни одна из великих книг никогда не создавалась как столь прозаический поклон публике. «Путеводитель» создал репутацию Форда, а вскоре за ним последовали «Впечатления из Испании», в которых содержалось многое из запрещенного первого издания.

Слава Форда как писателя затмила его искусство кисти и карандаша. Около пятисот его лучших работ сейчас бережно хранятся у мистера Генри Бринсли Форда, его правнука, и по прошествии времени они вызывают еще больший интерес, как возможность взглянуть на Испанию 1830-х годов. Существует несколько портретов Форда, и все они показывают его весьма красивым человеком. Один из лучших портретов — набросок Дж. Ф. Льюиса, который раскрывает Форда в некий задушевный момент: байронический воротник обрамляет лицо с правильными чертами — гладко выбритое, за исключением модных тогда маленьких бакенбард, которые мы лицезреем во всей красе на портретах священников девятнадцатого века. Великолепная акварель Дж. Беккера изображает Форда в шляпе с конической тульей, в андалуссийских рубашке, кушаке и штанах, расшитых пуговицами по шву; тем не менее он выглядит типичным англичанином.

Все современники говорили об очаровательности Форда-собеседника, его принимали во всем литературном Лондоне. Он давал советы и помогал Джорджу Борроу — странно, что этим двум великим писателям-испанистам выпало наступать друг другу на пятки — и от души восхищался книгой Борроу «Библия в Испании». Среди многих увлечений Форда была кулинария, и на кухне он сверкал столь же ярко, как и в гостиной. Иногда он приезжал в дом друга, чтобы приготовить испанскую еду, с парой бутылок вина в карманах плаща и нужными ингредиентами для салата в чемодане. Именно он познакомил Англию с такими деликатесами, как амонтильядо и ветчина «монтранчес», чей жир, правильно разогретый, он сравнивал с расплавленными топазами.

Форд был женат три раза, и Теккерей обычно говаривал, что он всегда будет помнить номер дома Форда, 123 по Парк-стрит, по числу его жен. Он умер в возрасте шестидесяти двух лет, оставив потомкам огромное количество сокровищ и личных вещей. Мистер Бринсли Форд говорит, что у него хранятся 653 письма, написанных прадедом к друзьям, из которых только малая часть (те, что адресованы Аддингтону) была опубликована несколько лет назад. Паспорта Форда — а их сохранилось множество — показывают, сколько он путешествовал в юности, еще до поездки в Испанию. Только два из его знаменитых блокнотов, из которых вырос «Путеводитель», пережили костер, устроенный Фордом из своих записей незадолго до смерти.

Его язвительное остроумие и готовность бранить все, что ему не нравилось, особенно французов, создали мнение, что ему, в сущности, не было дела до Испании, но это совершенно неправильное истолкование. Форд любил Испанию как художник и ученый, но ненавидел нищету, лень и дурное руководство, а со всем этим он часто сталкивался и в таких случаях писал то, что чувствовал. Нечасто бывает, чтобы дух страны овладевал чужеземцем и словно говорил его голосом — а именно так всегда чарующая, но порой печальная Испания тридцатых годов девятнадцатого века звучит в воспоминаниях Ричарда Форда.

Глава пятая

Эстремадура

Визит к Пресвятой Деве Гуадалупской. — Человек в шелковой шляпе. — Эстремадура. — Память о Кортесе и Писарро. — Римская Мерида. — Джейн Дормер.

Неогороженные каменистые земли тянулись по обеим сторонам дороги, усеянные пятнами жнивья там, где какому-то крестьянину удалось вырастить немного пшеницы на клочке плодородной почвы. Воздух имел то характерное прежде всего для Греции качество, которое напоминало Плутарху шелковую пряжу, и далеко впереди белая дорога убегала навстречу кастильскому небу. Мне внезапно показалось, что эта дорога — сама Испания. Едущий верхом на муле мужчина в широкой шляпе, затеняющей его лицо, представлял собой всех когда-либо рожденных испанцев, а женщина, стоявшая у дверей белой хижины и обменявшаяся с мужчиной парой слов, когда он проезжал мимо, — всех испанок. Меня охватило чувство, что я уже бывал здесь раньше и видел мужчину на муле и женщину на этом самом месте, затем вспышка узнавания прошла, и не осталось ничего, кроме белой дороги, убегающей навстречу небу. Поразительно, как — из-за игры света или, быть может, настроения — дух страны высвечивается в обыденной сценке, мельком, словно птица, появляется и исчезает, прежде чем успеваешь его уловить.

В отдалении виднелась высокая колокольня бурой церкви, и пока я подъезжал ближе, на фоне синего неба постепенно вырисовывался большой колокол. Глинобитные стены, старые улицы, петляющие к церкви, внезапный и бесшумный бег черных коз, трясущих бородами, словно группа лекторов, девушка, наполняющая кувшин в обветшалом фонтане, старый священник в пыльной сутане, два стоящих под аркой мула с деревянными седлами на спинах, — и белая дорога снова вышла на равнину.

На окраине Талавера-де-ла-Рейна я остановился, чтобы осмотреть церковь и арену для боя быков, расположенные бок о бок. Старик в церкви, повернувшийся на скрип двери, преклонил колена перед распятием, затем встал и окунул пальцы в святую воду. Он сказал мне, кивнув на арену, что здесь в двадцатых годах был убит великий матадор Хоселито. Старик сам присутствовал при этом. Его старые глаза изучали мое лицо, удостоверяясь, что я оценил ужасную трагедию, которой он стал свидетелем, — возможно, самую большую в его жизни. Мне подумалось, что старик в тот день получил за свои деньги сполна: такие, как Хоселито, всегда одни-единственные, и видеть, как смерть протягивает к нему костлявую руку, наверняка стало для зрителей колоссальным потрясением. Ни один испанец не сможет забыть такое событие.

На другой стороне дороги, на широком участке ровной земли мне открылся вид, который наверняка уже был древним, когда строились пирамиды: ток того типа, какие встречаются на настенных росписях в гробницах Фив и описаны в Ветхом Завете и у Гомера. Несколько фермеров привезли урожай своих полей на площадку, и хлеб лежал в снопах на току, готовый к обмолоту. Жернов медленно двигался по кругу, влекомый мулами, которыми управляли мальчики и мужчины, чуть отклонявшиеся назад, когда натягивали поводья. Животные описывали медленные круги, выбивая зерно и превращая солому в мякину, а их погонщики за облаком пыли походили на воинов на колесницах. В Испании, как и в Ветхом Завете, эти токи — известные места, которые используются каждый год во время сбора урожая, и наверняка они имеют собственные имена, как гумно Орны Иевусеянина[43], где Господь остановил язву. Мне показали одну из молотилок, которые во всех подробностях походили на примитивное орудие, названное в книге Иова «молотильными санями». Это оказалась просто тяжелая доска, чья нижняя сторона была утыкана кремнями или железными зубьями. «Вот, Я сделаю тебя острым молотилом, новым, зубчатым, — читаем мы в Книге пророка Исайи, — ты будешь молотить и растирать горы, и холмы сделаешь, как мякину»[44]. Этот библейский инструмент был известен как morag[45]; в Испании его называют trillo. Я спросил старого фермера, использовали ли когда-нибудь trillo с валиками, но он, видимо, меня не понял. Старик ответил, что их используют в Эстремадуре, но, возможно, он просто хотел доставить мне удовольствие. Тем не менее я бы не удивился, узнав, что эта римская провинция до сих пор применяет римский tribulum — таково латинское название улучшенной, на валиках, версии этой примитивной молотилки. Я порадовался, что увидел столь эпически-гомеровское зрелище, поскольку кто знает, как скоро trillo сменятся высокими башнями, пожирающими урожай, словно оголодавшие великаны.

Я остановился у станции технического обслуживания, чтобы купить немного бензина. Человек, покрытый смазочным маслом, появился из ремонтной мастерской и взялся за ручной насос. Его внешность говорила о непрерывной борьбе за удаление нагара и бесконечных схватках с внутренностями старых моторов. Станции техобслуживания в Испании еще не модернизированы, и бензин продается не людьми в комбинезонах без единого пятнышка, а механиком, который в этот момент случайно не лежит на спине под очередной умирающей машиной. Я спросил у механика дорогу к монастырю Пресвятой Девы Гуадалупской, и он ткнул кривым указательным пальцем, посоветовав мне ехать через Оропесу до Навальмораль-де-ла-Мата, а потом свернуть налево, в горы, на грунтовую дорогу, которая, по его словам, вполне хороша в летнее время. Он сказал, что не отказался бы от американской сигареты, поэтому я вставил одну ему между губ, и он выдал мне улыбку загримированного под негра исполнителя негритянских песен, когда я поехал прочь.