Сказитель из Марракеша - Джойдип Рой-Бхаттачарайа

Чужестранец высвободился, передернул плечами и отступил в сторону. Только тут я понял, что говорил на неизвестном ему языке. Он пошел прочь, встал рядом с женой. Она подняла вопросительный взгляд, он два раза слегка щелкнул себя по лбу.

То, что случилось потом, было вполне предсказуемо, однако даже я поразился быстроте, с какой оправдались мои худшие опасения. С полдюжины хулиганов, если не сказать — головорезов, в несколько секунд оттеснили чужестранца и окружили его жену. Прежде чем кто-либо успел пикнуть, женщину принялось щупать множество рук. Руки тискали грудь, мяли ягодицы, оглаживали бедра. Женщина застыла, глаза округлились от изумления и ужаса. Затем вырвалась и, спотыкаясь, побежала к мужу. О как стыдно было на это смотреть! Шатаясь, оба побрели прочь от людей.

Позор

— Можно ли соскоблить позор? Можно ли вычеркнуть позор из памяти? Или так и придется с ним жить?

Эти вопросы я поднял в беседе с моим самым близким другом Набилем. В то время, к которому относится моя история, Набиль работал старшим официантом в «Аргане», популярном ресторане, что окнами глядит на площадь. Набиль — бербер из селения в Тафилалете, расположенного в долине реки Зиз, одном из самых красивых оазисов Северной Сахары. Причина, приведшая Набиля в Марракеш, сама тянет на историю; позднее вы ее услышите. А пока вот вам вопросы, заданные Набилем в ответ на мои.

— Каково было твое первое ощущение, когда ты попал на Джемаа? — спросил Набиль. — Ты испытал волнение? Все твои чувства обострились, да? Сознайся, Хасан, что обострились. Иными словами, Джемаа оказала воздействие на твою чувственность. Я, впрочем, пойду дальше — предположу, что Джемаа, особенно в ночное время, и есть воплощение чистой, без примесей, чувственности. Такова уж ее природа. Зачем же обвинять ее?

— По-моему, все гораздо сложнее, чем можно понять с твоих слов, — возразил я. — У этой проблемы не один аспект, а больше.

— Вполне логично, Хасан, что ты усмотрел не один аспект, — улыбнулся Набиль. — Это от того, что ты уличный рассказчик. Ты обогащаешь действительность мифологией собственного сочинения.

— Мифологией собственного сочинения?

— Именно так. Ты хоть раз задавался вопросом, откуда берутся твои истории? А они, Хасан, не что иное, как плоды твоих забот, мыслей и фантазий.

— Подумаю об этом на досуге, — нахмурился я.

— Только не сковывай себя временными рамками, когда будешь думать, — посоветовал Набиль. — Лично я считаю, решение на поверхности не лежит; впрочем, мне понятна твоя одержимость парой чужестранцев; честное слово, понятна. У меня самого до сих пор в голове не укладывается, что в тот вечер я тоже их видел.

Ресторан «Аргана»

— Не успели они войти, — начал рассказывать Набиль, — как я понял: что-то неладно. Ресторан минут двадцать как закрылся, однако все еще был ярко освещен и двери мы не успели запереть — неудивительно, что чужестранцы решили, будто мы работаем. Тем более что двое мальчишек-подручных как раз катили бочонок из-под оливкового масла к дверям, и чужестранцы поневоле посторонились, пропуская их.

Я поспешил к чужестранцам, по их землисто-бледным лицам сразу сообразив, что им требуется убежище. Мужчина вел себя безупречно, несмотря на обстоятельства. Вероятно, он догадался, что ресторан закрыт, и сказал, что в таком случае они немедленно уходят, однако я заверил, что они могут остаться.

— Раз так, — с настойчивостью в голосе заговорил чужестранец, — мы бы хотели столик, который не виден с площади.

Я провел их в дальний угол обеденного зала, где они не были заметны ни от входа, ни из окон. Я выбрал место, где чужестранцы могли найти защиту от хаоса, царящего на Джемаа по ночам. Подвигая женщине стул, я заметил, как сильно дрожат ее руки. Я тотчас отвел взгляд, чтобы не смущать ее, и налил им обоим воды. Женщина стала пить, но из-за дрожи пролила воду на скатерть. Мужчина извинился от ее имени, а я понял: пройдет время, прежде чем к женщине вернется щепетильность. Пока же она сидела молча, и тень была на ее лице. Несомненно, чужестранцы хотели остаться одни, вот я и ушел.

Я поспешил к парадной двери, высунулся, оглядел площадь. Воздух был густ от запаха сжигаемых листьев. Посреди площади горел огромный костер. По воле несильного ветра клуб дыма принял форму вил. Вилы эти вскорости отделились от дымового столба и повисли, зловеще покачиваясь и словно бичуя людей с высоты.

Далеко на западе, над грядой пурпурных облаков, беззвучно мелькнула красная молния. Тени забились на мостовой между торговыми рядами. Совсем рядом раздался пьяный хохот; в темноте я различил нечестивца, вздумавшего мочиться прямо под окнами «Арганы». Я велел ему убираться прочь, он хлопнул себя по ляжкам и снова заржал. Пурпурные облака, красная луна, глумливый хохот. Я в очередной раз подивился многообразию личин, что способна принимать Джемаа, и запер дверь на засов.

И вернулся к чужестранцам. Мужчина при виде меня встал и выразил благодарность за мое участие, проявившееся в том, что я позволил им остаться.

— Спасибо, что приютили нас. Я догадался, что ресторан уже закрыт.

— У нас на Джемаа, — отвечал я, — заведения открываются и закрываются, когда угодно служащим, не то что в Лондоне или Париже. У нас нет такого понятия как «часы работы». У площади Джемаа свои ритмы; они меняются день ото дня. Ничто не высечено на скрижалях; все подлежит корректировке. Иначе что за радость быть здесь? Поэтому — добро пожаловать в «Аргану». Надеюсь, мне удастся загладить впечатления, полученные вами на площади, какими бы тяжелыми они ни были.

Мои слова заставили женщину очнуться; до сих пор она сидела не шевелясь. Женщина склонила голову набок и долго смотрела на меня в молчании. Взгляд ее глаз, серых как дым, поразил глубиною. Стало не по себе; я не выдержал и отвернулся.

Когда женщина наконец заговорила, голос был так тих, что пришлось просить ее повторить.

— Я думала, магрибцы если не гостеприимны, то хоть учтивы.

Реплика угодила не в бровь, а в глаз. Я жестоко покраснел.

— Там, на площади, попадаются субъекты безнадежно невежественные, мадам, — заговорил я. — Невежество помрачает разум; помраченный разум побуждает к постыдным поступкам. Надеюсь, вы не станете по нескольким негодяям судить обо всех марракешцах, ибо наша культура проповедует уважение к любому гостю.

Женщина внимательно изучала мое лицо. Я догадался; она прикидывает, можно ли мне доверять. Через некоторое время она спросила:

— Что же такое есть во мне, что помрачило их разум?

Я принялся измышлять подобающий ответ, потом решил говорить напрямую, единственно с целью помочь чужестранке уяснить суть случившегося и в будущем избегать подобных инцидентов.

— Их разум, мадам, помрачила ваша красота. Для них она искушение, притом вселяющее ужас.

— Искушение, вселяющее ужас?

— Да, ибо ваша красота безусловна и вся напоказ. Простите мою прямоту, только вы в темноте — ариана, обнаженная будто солнце; тех же, кто рыщет в ночи, бессознательно к вам влечет.

Лицо женщины стало печальным, затем приняло строгое выражение: у губ залегла горькая складка, между бровями появилась глубокая морщина.

— Красиво говорите, — произнесла женщина, — только ваши велеречия не умаляют мерзости, что сотворили со мной сегодня. И сотня пар глаз, наставленных на меня и моего мужа точно пистолетные дула, следящих за каждым нашим шагом по площади, — сотня пар этих глаз от ваших велеречий тоже никуда не девается.

Она помолчала и уже мягче спросила:

— Добавить что-нибудь можете?

— Ничего, мадам, кроме предостережения: не ходите вечером на Джемаа. Возвращайтесь завтра. Днем на площади царствует солнечный свет; днем вам откроются тайны Джемаа, оживут ее чары; днем вы увидите Джемаа в простоте и величии, неизменных с незапамятных времен. Но остерегайтесь ходить сюда с наступлением темноты; слышите — остерегайтесь!

Некоторое время женщина молчала. Затем подняла на меня спокойный, уверенный взгляд и расправила плечи.

— Весьма неприятно, — мягко сказала она, — только я все равно намерена вернуться на площадь. Прямо сейчас. Музыка заводит меня — хочу слушать барабаны в естественной обстановке. Для этого мы приехали в Марракеш. Днем и барабаны не те. Короче, мы идем на Джемаа.

Я потупил взгляд, отвернулся. Мне было страшно за чужестранку, и страх отразился на моем лице. Я гадал, уловила ли женщина, сколь прекрасной кажется мне. Впервые в жизни я мысленно проклял обманчивость Джемаа, двуликой как Янус.

Мужчина повернулся на стуле, стал смотреть в направлении Джемаа. Я проследил его взгляд. На оконных стеклах мелькали тени. Костры и факелы испещряли площадь.

В ресторане царила тишина, а с площади доносился барабанный бой, как обычно, вперемежку с одобрительными возгласами, хлопками и свистом.