Королева нефритов - Икста Мюррей

— Не забывала.

Она мягко боднула меня в голову.

— Собственно, я в этом и не сомневалась. Готова спорить, тебя до сих пор мучают кошмары — то и дело видишь во сне, как я задаю тебе трепку. А ведь я и в самом деле не раз вышибала из тебя дух. Помнишь то время, когда я одевалась…

— Сумасшедшим индейцем… и говорила таким ужасным голосом…

— А ты визжала — просто поднимала руки вверх и вопила так, что я едва не глохла! И тогда я могла сбить тебя с ног одним пальцем. Что-нибудь вроде этого.

Она стала сбрасывать с себя туфли.

— Что ты делаешь?

— Хочу узнать, не слишком ли я для этого стара, — пояснила она. — Помнишь то время, когда мы были маленькими?

— О чем ты?

— Хочу попробовать, смогу ли я тебя как следует отмутузить, — сказала она.

И начала со мной бороться.

В полутемном коридоре проворные руки Иоланды давили, мяли и вертели меня как хотели; я полностью была в ее власти. Не то хохоча, не то ругаясь, мы отчаянно тузили друг друга. Быстро нагнувшись, я отшвырнула в сторону материнскую сумку и попыталась вырваться из ее объятий, но ее локти лишь сильнее сдавили мне грудь и пододвинулись к горлу.

Брыкаясь, мы повалились на пол. Оказавшись сверху, Иоланда уселась на меня, но я видела, что она старается не причинять мне особого ущерба. Она даже позволила мне вывернуться и встать на ноги.

— Отстань… от… меня!

— Еще чего! Ну давай, ты совсем не стараешься! Это вовсе не похоже на борьбу.

Сцепившись в схватке, мы смеялись и плакали, по ходу дела обмениваясь оскорблениями. Иоланда весьма откровенно и пространно высказалась по поводу моего прошлого, моего умения одеваться, моего отношения к мужчинам, моих умственных способностей и т. д., и т. п.

Так продолжалось до тех пор, пока она не заинтересовалась маминой сумкой. Но когда Иоланда оторвалась от меня и попыталась ее поднять, чтобы посмотреть, что внутри, я грубо оттолкнула ее и сама схватила сумку.

Она упала на пол, и неудачно. А когда взглянула на меня, я увидела, что у нее дрожат губы.

Сидя на полу, мы обе молча хватали ртами воздух. Иоланда придерживала свою левую руку.

До сих пор мне никогда не удавалось ее побить.

— Да, я уже слишком стара, — через несколько секунд сказала она. По голосу Иоланды чувствовалось, как она страдает.

— Иоланда…

— Не надо.

— Я просто…

— Да что ты можешь мне сказать! — все еще глядя на меня сквозь растрепанные волосы, промолвила она. — Хотя ты права. Он был не лучшим отцом. А жить с тобой мне нравилось. Хотя теперь, когда я больше не могу его увидеть, прошлое не имеет никакого значения. Я даже не была на его похоронах. Не знаю, где он похоронен! — Она потерла пострадавшую руку. — Даже если мы больше не подруги, я надеюсь, что ты найдешь свою мать. Потому что никому не желаю испытать то, что чувствую я. Даже тебе. Не хочу, чтобы ты по-настоящему узнала, что такое одиночество.

Мы долго смотрели друг на друга. Лицо Иоланды выглядело ужасно, губы непроизвольно продолжали шевелиться, на лбу проступила вена. Мне хотелось предложить ей остаться сейчас с нами, а затем всем вместе отправиться во Флорес.

Но ничего подобного я не сделала. Встав, Иоланда оправила платье, подобрала туфли и побрела прочь по коридору. Даже когда она исчезла из виду, я все еще слышала стук каблуков и тяжелое дыхание.

Сидя на полу, я потирала пострадавшую ногу. Судя по звукам, дождь усилился.

Я закрыла глаза руками. Звучавшие в голосе Иоланды пронзительные нотки говорили о том гневе, который она испытывала. И хотя мне хотелось встряхнуть ее как следует, так, чтобы выбить нелепое упрямство, я хорошо понимала, что на это у нее есть довольно основательные причины.

Лампочки вдруг закачались, свет мигнул — это в коридор проник порыв ветра.

Прошло немало времени, прежде чем я смогла наконец встать и добраться до своего номера.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

— Папа!

— Где ты? — Голос отца звучал тревожно.

— В Антигуа. У себя в номере. Мама не звонила?

— Н-нет. Конечно, ты ее не нашла…

— Пока нет. Завтра мы едем во Флорес. Наверное, она там.

— В какой гостинице вы там остановитесь?

— Думаю, в «Петен-Ице». Да, кажется, так. Эрик нашел отель в каком-то путеводителе.

— Я пойду с вами.

— Нет, папа. Это будет очень трудное путешествие.

— Нет, я решил! Иду с тобой.

— Мне сейчас пора, папа… но я все равно тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, милая. Просто… просто я не могу здесь больше сидеть.

— Ты должен оставаться на месте. Мы уже об этом говорили.

— Не знаю… Эта гостиница — как ее там? Ах да, «Ица». Я смогу тебе туда позвонить?

— Я сама тебе позвоню. Я тебя люблю.

— Да, да, я знаю.

— Спокойной ночи.

— Милая!

— Спокойной ночи, папа.

— Да, спокойной ночи, милая.

Через час после разговора с отцом я сидела на кушетке в номере Эрика. И его комната, и моя собственная, которую можно было видеть через распахнутую дверь, как и подобает монашеской келье, чрезвычайно походили на пещеры, хотя и отличались изобилием покрывал на узкой кровати и старинной бронзовой фурнитурой на стенах. Из мебели здесь были вышеупомянутая кушетка и дубовый кофейный столик, а завершал ансамбль стоявший у двери небольшой дубовый комод, куда можно было положить носки, еще что-нибудь из белья и, возможно, ключи.

Стараясь не слишком восстанавливать Эрика против Иоланды (а вдруг она все же согласится нас сопровождать), я выдала ему тщательно отредактированное описание нашей встречи, которое оказалось столь ярким, что Эрик явно расстроился. Я также удивила сама себя, когда не стала подробно рассказывать, что именно оказалось в драгоценной маминой сумке. Эта сумка оставалась единственным, что сейчас меня с ней связывало, поэтому я постаралась заполнить ее теми ценными и хрупкими вещами, которые сама захватила с собой, — вроде материалов де ла Куэвы и туристических карт от Фодора. Теперь сумка стояла рядом с комодом так, чтобы я не потеряла ее из виду. Если бы я рассказала Эрику о дневнике, он наверняка предложил бы вместе прочитать его, чтобы узнать, куда именно она направилась; следует, однако, учесть, что при жизни автора личные записи явно не предназначены для чтения такими лицами, как Иоланда, Эрик или даже я. А я все еще не была готова признать вероятность того, что мамы уже нет в живых — по крайней мере сейчас. В итоге я рассказала ему далеко не все из того, что со мной случилось.

Тем не менее Эрик понял, что я чувствую себя не так уж замечательно.

— Садитесь, садитесь! — пригласил он. — Вам надо успокоиться. Я уже заказал еду: арманьяк, хлеб, вкусные маленькие оливки, две порции кролика в горчичном соусе. С минуты на минуту нам все принесут.