Том 18. Лорд Долиш и другие - Пэлем Вудхауз

— Не стесняйся, ешь все. Странное дело, я теперь не так уж за ним и гоняюсь. Раньше мог есть, пока не лопну, а сейчас… хоть бы их и вовсе не было. То же самое и с шоколадом, и с помадкой, и с тыквенным пирогом, и…

— Замолчи! — воскликнул я страдальчески.

— Что?

— Не надо о них! Я же не каменный.

— Ах, извини.

Наступила тишина. Он наблюдал, как я жадно поглощал мороженое.

— Забавно на тебя смотреть.

— На тебя тоже, — парировал я.

— Значит, оба хороши, — миролюбиво заключил он. — Интересно, как такое могло случиться? Просыпаюсь, комната не та, и врач не тот: сует мне стакан, говорит, полощи рот, и тут оказывается, что и я — вовсе не я… Гляжу в зеркало и вижу там тебя! Смех, да и только.

— Ничего смешного, между прочим.

— Может, и так, но в тот момент я здорово повеселился. Ага, думаю, где-то там ошибочка вышла. Ты можешь это объяснить?

Я сбивчиво изложил свою теорию насчет четвертого измерения.

— Да, сэр, чудеса… — задумчиво протянул он. — Наверное, так оно и было. Чего еще ждать при нынешнем президенте, всем на все наплевать…

— Ладно, неважно, как оно получилось, — перебил я. — Главное, что нам делать со всей этой чертовщиной?

Он пожал плечами.

— Тут уж ничего не поделаешь.

— Мы могли бы выступить с заявлением…

— Ага, что ты — это я, а я — это ты. И загреметь вместе в одну психушку.

— Думаешь, этим кончится?

— А ты как думаешь?

— Пожалуй, — согласился я, поразмыслив.

— Да, наверное, ты прав.

Да и кто бы мог сомневаться в его правоте; Мальчишка смотрел в корень. Тем, кто бегает и рассказывает подобные истории, одна дорога — в сумасшедший дом. Я по своей наивности полагал, что проблемы возникнут лишь с недоверием и равнодушием публики. Нет, все хуже. Они первым делом пошлют за смирительными рубашками и обновят войлок на стенах палаты.

— И вообще, — продолжал он, — мне спешить некуда. Так даже лучше, немного отдыха не повредит.

Несмотря на подаренное мороженое, я не мог не почувствовать досаду. Уж слишком он самодоволен, этот тип.

— Вот как? Лучше?

— Ага, — ухмыльнулся он. — Мне так хотелось поскорей стать большим, и вот он я — куда уж больше! Суперкласс! Короче, все тип-топ…

Мое раздражение еще усилилось. Его жизнерадостность просто бесила. Этот молокосос думал только о себе.

— Значит, тип-топ?

— Вот именно, тип-топ.

— Для тебя — пожалуй.

— Ну да, я о себе и говорю.

— А обо мне ты совсем не думаешь?

— О тебе? — удивился он.

— Да, обо мне! Потому что я, если хочешь знать, чертовски расстроен всей этой чехардой, и у меня складывается впечатление, что именно мне теперь придется отдуваться за всех! Жил в свое удовольствие, как британский лорд, вкусно ел, сладко пил, имел приличный доход и даже в гольфе уже считался не из последних, и тут вдруг… Как гром среди ясного неба! Теперь я младенец, которого так и норовят искупать женщины, и чье общественное положение не лучше, чем у какого-нибудь узника в Дартмурской тюрьме! Сделай то, сделай это… Заталкивают в машину, куда-то везут, тащат по лестнице, запирают в спальне…

Он вопросительно поднял брови.

— Ага, значит, уже познакомился со старухой? Я мрачно кивнул.

— За руку тащила?

— Ну да.

— Она всегда так. Сильная, как буйвол. Небось, три порции за обедом съедает.

— Дело не в силе, а в агрессии.

— Как?

— Я хочу сказать, — объяснил я, — что ее действия продиктованы злобой. Совершенно очевидно, что она тебя убить готова.

— Ну, в общем… мы никогда особенно не дружили.

— А почему? — прищурился я.

— Не знаю…

— А я знаю! Потому что ты никогда не старался ее задобрить. Надо было употребить такт и учтивость. Чуть-чуть сердечности с твоей стороны, немного духа сотрудничества, и она могла бы стать тебе второй матерью! Вот, например, ты хоть раз подарил ей большое красное яблоко?

— Чего? — вытаращил он глаза.

— Вот видишь!

— Да с какой стати?

— Чтобы задобрить! — наставительно поднял я палец. — Большое красное яблоко — самый надежный метод, спроси хоть в ближайшем детском саду, и самый простой в придачу. Давно бы уж сделал, и горя не знал… А вместо этого, — горько добавил я, — что ты суешь ей в постель? Мексиканских рогатых жаб?

Его лицо — бывшее мое — слегка порозовело от смущения.

— Ну… в общем…

— Вот об этом я и говорю!

— Подумаешь! Ну, жаба… Нормальному человеку не придет в голову обижаться из-за какой-то жабы.

— Пф! — презрительно отвернулся я.

— Ладно, извини.

— Теперь поздно извиняться. Ты ожесточил ее натуру.

— А пусть она не ожесточает мою! Эти чертовы сливы, этот шпинат…

Я снова фыркнул, с трудом сдерживая раздражение. Снова наступила тишина. Он задумчиво ковырял ботинком пол, я хмуро уставился в стену.

— Ну ладно, — сказал, наконец, Кули, бросив взгляд на часы — мои часы. — Пора мне валить отсюда. Только сначала скажи, твоя фамилия Хавершот, правильно?

— Да.

— Как она пишется?

— В кармане пиджака — футляр с визитками. Удовлетворенно кивнув, он нашел футляр, достал одну и начал рассматривать.

— Ого! Так ты, стало быть, из этих, из графьев?

— Ну да… то есть, был, — вздохнул я.

— На картинках они совсем другие — такие длинные, тощие и без подбородка.

— Я много занимался спортом, развивал мышцы.

— Значит, спортсмен? — уважительно протянул он.

— Вот именно! А теперь взгляни сюда! — с горечью бросил я, вытягивая вперед руку.

— Ну и что?

— Как это, что? На какое будущее могу я рассчитывать с такой рукой? О боксе или регби и говорить нечего, да и в крикете — какой из меня теперь подающий? В любительских матчах разве… Эта рука — ошибка природы, неудачный эксперимент. С ней остается лишь прозябать вместе с отбросами общества где-нибудь в четвертом дивизионе.

— О чем это ты? — не понял он.

— О том, — все больше распалялся я, — что меня ждет, когда настанет время идти в школу! Думаешь, мне хочется быть убогим дохляком, который поет в хоре, чтобы лучшие представители общества бились насмерть за право дать мне пинка?

— А ты думаешь, мне хочется, — отпарировал Кули, — ходить всю жизнь с такой физиономией? Да если…

— Не будем обсуждать мою внешность, — перебил я.

— Да уж, лучше не стоит. Господи, ну и рожа!

— Я бы попросил!

— Ты сам это начал.

Некоторое время мы молча мерили друг друга яростными взглядами. Потом он снова взглянул на часы.

— Все, побегу, надо еще успеть в Малибу к моему рекламному агенту.

— Зачем? — удивился я.

— Да так, перекинуться парой слов.

— В таком виде?

— Ничего, он поймет. Слушай, еще вопрос, я совсем забыл… Куда мне идти ночью?

— Как?

— В смысле, должен же я где-то спать. Ты где живешь?

— Я уже говорил тебе. У меня коттедж в Саду Гесперид.

— Ах, да! Тогда порядок. А тебе что-нибудь нужно от меня узнать?

Я задумался. На самом деле, конечно же, вопросов была уйма, но в тот момент в голову ничего не приходило. Наконец я вспомнил:

— Что там за статуя, которую нужно открывать?

— Статуя старика Бринкмайера.

— Понятно.

Вот, значит, в чем дело. Ну что ж, против этого я не возражал. Надо полагать, старик вполне заслужил такой знак уважения, хотя, с другой стороны, когда выглядишь, как воздушный шар, готовый лопнуть, надо трижды подумать, прежде чем решиться на подобное. Впрочем, его дело.

— Я что, сам должен ее открыть?

— Нет, конечно. Еще вопросы?

— А что за Мичиганские Матери?

— Делегация из Детройта. Ты должен с ними встретиться.

— Поклонницы?

— Они самые. Мичиганское отделение клуба почитательниц Джо Кули.

— Приехали оказывать мне почести?

— Вроде того. А ты их примешь.

— Ну ладно, с этим я как-нибудь справлюсь.

Он тут же воодушевился, используя удобный случай подбодрить меня.

— Ну конечно справишься! Тебе понравится, вот увидишь. Знаешь, ты не верь тому, что я тебе тогда в приемной наговорил. У меня просто настроение тогда было ни к черту, оттого что зуб болел. Совсем не плохо быть звездой. У тебя поклонников больше всех в стране! Знаешь, сколько писем одних приходит? И перед камерой играть роль очень интересно. Да, сэр, просто здорово! Тебе понравится, я точно говорю… Ну все, пока, а то я уже совсем опаздываю. Приятно было поболтать.

Перекинув ногу через подоконник, малыш Джо снова обернулся.

— Да, еще насчет мамаши Бринкмайер… Если тебе вдруг понадобится рогатая жаба, подойди к косоглазому садовнику с бородавкой на носу, он вечно где-нибудь тут ошивается. Скажешь, это для старухи, чтобы в постель подложить, он с тебя ни цента не возьмет.

Его лицо — мое лицо — исчезло в темноте, но через мгновение снова заглянуло в комнату.