В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Меж высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село.

Горе горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело[67].

У нее стояли слезы, если не в глазах, то в голосе, когда она читала эти стихи, и мне еще в детстве казалось, что «горе горькое невзначай набрело» на ее собственную жизнь – и, не захотев больше «шляться», осталось там навсегда.

Множество впечатлений, раскрывающих глаза ребенку на красоту в природе и в искусстве, я получил от матери, и только от нее, и они, эти впечатления, впоследствии претворились в страстные искания этой красоты, в жажду встреч с нею, на что много отдал я сил в бестолковой моей жизни.

И еще одним обязан я матери – всецело ей одной. Только на днях получил я письмо от славного русского художника[68]; он пишет мне, что у меня слог старых мастеров русского слова. Если в этом есть хоть малая доля правды, то ею обязан я матери. Ее речь была такова, что у нее можно было учиться русскому языку. Ее бы поняла и полюбила О. О. Садовская[69], а высшей похвалы я не знаю.

Мать была глубоко верующий человек, и тут у нее тоже был ум сердца: в ее вере не было тех бытовых нагромождений и заносов, которых обычно у верующих людей бывает так много, что из-за православности не увидишь и христианства. Вся красота и мудрость векового обряда сохранялась в ее вере, но он не делался пределом, «его же не прейдеши», и Кабаниха была ей отвратна не только на сцене, но и в жизни не менее, чем Кабанихина собеседница Феклуша с ее великими чудесами, приносящими великую мзду. Феклуш не было у нас в доме. Их не любил и отец. Но мать могла бы повторить про себя с поэтом:

…свято соблюдаю родной обычай старины.

Красное яйцо в ее руках было особенно радостно, троицкие цветы – особенно благоуханны, яблоко во Второй Спас – особенно сочно…

Это был человек с «хлебом мягким» и со «словом ласковым», как бы ни мало оставалось в мешке муки для этого хлеба и как бы ни трудно было из сердца, полного горечи, извлечь это ласковое слово.

Тетя Марья Васильевна была просто хороший человек – честный, добрый, работящий и очень далекий от матери во всем другом.

Уже после смерти мамы тетка отдала мне молитвенник, который я до того никогда не видал. В нем были записи рождений тети и двух ее рано умерших братьев. Рожденье мамы и дата свадьбы бабушки были записаны на отдельном листке, хранившемся в молитвеннике. Мама родилась на пятом, кажется, месяце после свадьбы бабушки. Этого я до того не знал, и, показав мне листок, тетка ничего не объяснила, но дала понять, что оттого-то я и не видал никогда этого молитвенника. Вскоре умерла и тетя. И тут, глядя на эту запись, мы с братом стали собирать кусочки наших детских воспоминаний, обмолвок и недоговоров матери и тети, бабушкиных шифоньерочных чудес, выцветших дагерротипов, надмогильных надписей с Даниловского кладбища, начали склеивать их вместе и, кажется, склеив, разгадали тайну маленькой записи в молитвеннике.

Она не значила, что бабушка полюбила дедушку до свадьбы.

Она значила другое.

Бабушка воспитывалась или подолгу жила у своей тетушки по матери Федосьи Корнеевны Закуриной. Она умерла в конце 50-х годов, родившись еще в семидесятых годах XVIII века. Она была почетной, заслуженной няней в семействе князей Гагариных, выходила несколько «выходков» (старое, ныне непонятное слово) князей и доживала свой век у них в доме в почете, занимая отдельное помещение, пользуясь крепостными услугами. Сама она или не была крепостной, или была давно отпущена Гагариными на волю, скорее – первое. Мама моя девочкой гащивала у ней, и, судя по ее рассказам, Федосья Корнеевна была обаятельная «Арина Родионовна», только высшего ранга и «на покое», а покой был прекрасен и уютен: комната с лежанкой, шитые коврики, множество цветов, кот, шитье бисером, «Благовещение» из шелков по соломке и дары «выходков» на память – севрские чашечки, гарднеровский фарфор, богемский хрусталь, игрушечная шифоньерочка-библиотечка из слоновой кости. Она жива еще и до сих пор. Я не играл, а с благоговением глядел на нее, на ее сафьяновые микроскопические томы в детстве. «Настенька», моя мать, была желанной гостьей среди всего этого «покоя»; а ранее, всего несколькими годами, гостьей была тут бабушка, тогда прекрасная, кареокая, с чудесными черными волосами «Наденька». Но гостины этой девушки были продолжительнее гостин девочки, ее дочери. «Гостины» кончились любовью одного из «выходков» к этой девушке. Брак был невозможен: он был князь, она – дочь мещанки. Но брак был необходим – и Наденьку выдали за троице-сергиевского мещанина Василия Алексеевича Кутанова. Это был человек свободной профессии. Он был скрипач, играл в домашнем оркестре известного богача и мецената Шиловского, потом во главе собственного маленького оркестрика ездил на Нижегородскую ярмарку и еще по ярмаркам в провинцию; звали его и в Большой театр, в оркестр, но он отказался, по прямоте ли или по упрямству характера. Содержать семью он мог с трудом, и бабушке пришлось открыть швейную мастерскую. Брат бабушки – Н. Н. Хлебников – был тоже человек свободной профессии: садовод-художник. Это были люди вольные, но на службе у крепостного барского искусства. Такой же человек была и прабабушка Федосья Корнеевна: вольная Арина Родионовна, но по-крепостному привязанная и сжившаяся со своими «выходками». Она лежит теперь под каменным памятником в стиле empire – и памятник этот, изящный и строгий, создание этого крепостного художества вольных людей, не требовал ремонта в течение 70 лет: прочна была старинная работа! Мама всегда горячо молилась – с тихою вечною благодарностью – у его подножия и клала яичко на Светлой неделе.

Из бабушкиных вещей, перешедших к тетушке, брат извлек отличный рисунок тушью, изображавший внутренность храма Петра в Риме. Это была гагаринская работа. Рисунок изящен и строг.

Гагаринскими были и большинство бабушкиных «чудес».

Теперь, через полвека почти, вспоминая бабушкины комнаты, я вижу, что в них встретились две жизни: в обычный затон мещанского затишья с геранями, ситцевыми занавесками, сенями, пахнущими кислой капустой, погрузились из дворянских антресолей Архангелы со страусовыми перьями, бисерные туркини, золотые чашечки с розовыми гирляндами, – встретились и две сестры из двух жизней. А бабушка была та, что соединяла их вместе с любовью к обеим и с умирившейся, но не исчезнувшей грустью от этой