Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

— Слабо, между прочим! — все же крикнул Антон. — Вот возьму и не уйду!

Оболенцев не обернулся.

«Ну, сука, погоди, — бормотал Антон, задыхаясь от обиды, — ну, шалавый…» А сам шагал по дороге и не понимал, что шагает, что выполнил приказ, которого, в сущности, мог и не выполнять. Только миновав с полкилометра и немного успокоившись, решил — бог с ним, с этим неврастеником. Сам виноват: не то выбрал место да и время.

Он уже собрался свернуть к берегу Древны, искупаться, но за спиной затарахтело, заныл мотоциклетный сигнал, пришлось сойти с дороги.

Красная «Ява», пыля, проскочила мимо. По шлему, по кожаной куртке Антон узнал в седоке Славку. Мотоцикл сбавил ход, но не остановился, Славка обернулся, изловчась, махнул рукой и что-то крикнул. Антон не разобрал что, но, показалось, обидное — вроде недавних слов Оболенцева.

И, торопясь, будто мог еще успеть, он нагнулся, поднял с земли камень и, натужившись, швырнул вслед пыльному облаку.

— Ишь, разъездились… Х-х-озяева!..

7

Возле сплошной стены дома, с одним только окном в дальнем конце, был врыт в землю стол с лавками по бокам, и весь его заставляли пустые бутылки. Издалека, от калитки, не сразу поймешь, что тут происходило. Четыре мужика толковали целый час, могли и надраться.

Только подойдя ближе, Антон разобрал, что бутылки из-под боржома; в одной еще осталось, и ему смертно захотелось пить.

Он покосился на босую девчонку в коротком, не по росту платье, снимавшую с веревки белье, и сказал себе, что пить все равно не попросит, а девчонка хорошо бы ушла — лишняя. Но Оболенцев словно почуял или специально так постарался — первым делом пододвинул стакан:

— Наливайте, пока есть. Свеженький, московский…

Режиссер успел переодеться в чистую тенниску, сидел, прислонясь к бревенчатой стене, и не выглядел таким усталым, как днем, на проселке.

Пришлось налить и выпить. Глупо сразу, с первых слов задираться, хоть и обида была и осталась. Столько ведь ждал! Сто раз исходил берег реки и все село, отобедал в дорожной столовой, пока группа не вернулась со съемки. На базе объяснили, где живет режиссер, оказалось, возле клуба, но еще долго не появлялся «рафик», его, оболенцевский, а подкатил — так с целой компанией, и до самых сумерек этот вот теплый боржом дули…

Антон поставил стакан на стол и снова покосился на девочку, снимавшую белье, — ушла бы поскорей.

— А вы, я вижу, в полном параде, — сказал Оболенцев. — Для важности или уезжать собрались?

— Уезжать, — сказал Антон, хотя облачился в военную форму именно для важности. Ждал, ждал, слушая грачиный крик над колокольней, репетировал про себя, что скажет, и уж когда прогнали стадо, когда в калитку усадьбы, где квартировал режиссер, протиснулась чернопегая корова, побежал в избу к Марье Даниловне и переоделся. Подумалось, так будет верней.

Тогда еще обрадовался, что не застал Славку. После встречи на дороге видеть его не мог. А уж перевоспитывать сразу двух ухажеров совсем не было сил.

— Форма вам идет, — сказал Оболенцев и плеснул себе в стакан. Его, похоже, смущала настойчивость собеседника, все же явившегося для разговора, пренебрегшего тем, что случилось полдня назад, и он осторожно нащупывал, как вести беседу дальше.

— На форму не обижаюсь, — глухо сказал Антон и поглядел на крыльцо, по которому, загородившись грудой белья, поднималась так мешавшая ему девчонка-свидетельница.

— Вы простите за резкость, — сказал Оболенцев. — Ну днем. Не мог иначе, работа. Вот теперь…

— Теперь уж чего откладывать, Кирилл Константинович! Слушайте, чего скажу. — Антон поглубже вздохнул и вывел: — Жила-была у меня сестренка. И все вроде в норме, а вот вы появились, и нехорошо дела пошли. Мягко говоря, нехорошо… — Он видел, как отделился от стены Оболенцев, как нахмурился вдруг, и, чтобы не перебил, сделал предостерегающий жест. — Слушайте, слушайте! Два дня я тут проболтался, этого разговора ожидал. А скажу коротко. Значит, так: чтоб ни звонков, ни встреч с моей сестрой никаких больше не было. Никаких! Грозить не собираюсь, только управу найду. Понятно? Не в лесу живем!

Он встал и подумал, как вдруг все может меняться. Днем приказывал Оболенцев, а сейчас он ему. И как просто все оказалось. Жалко, Толика нет, поглядел бы. И Томка и Аня. Против правды не попрешь, закон среди людей, слава богу, еще существует! И теперь все, можно уходить. Услышать от режиссера согласное слово, и можно возвращаться в Москву…

Но он почему-то молчал, Оболенцев. Потянулся под лавку, достал из ящика новую бутылку и никак не мог открыть, так дрожали у него руки. Еле налил. И пил, пил так, что у него тяжело, медленно перекатывался кадык. Поставил стакан на стол и посмотрел на Антона возбужденно и будто радостно. Ошалел, что ли?

— Вот… Вот, стало быть, вы о чем! Антон, дорогой, да я ведь тоже этого хочу… Вот не знал! Оттого и набросился на вас днем. Думал, уговаривать приехали. Уж простите!.. Ну, случилось у нас с Тамарой, не совладали с собой. Взрослые ведь люди. Но я никогда не предлагал ей уйти от мужа. Понимаете? Даже наоборот… Она сама, поверьте, сама так решила! Вам не со мной, с ней надо поговорить. Я пожалуйста… я ни на что не претендую!

— Как это «не претендую»? — не понял Антон. — Она и дочку собиралась забрать, Лельку.

— Вот еще! Зачем мне чужой ребенок? У меня с картиной не ладится, надо работать, а Тамара с разводом своим… Ей вот и деться теперь некуда, пришлось ключи от своей квартиры дать… Но видите — я здесь! А должен находиться в Москве — думать, решать, организовывать. Разве не ясно? Я стараюсь не усугублять. И вы мне помогите. Договорились, Антон? Вы серьезный, понимающий. Для меня сейчас самое важное — картина, а все так перепуталось, так усложнилось. Поможете?

Антон почувствовал прикосновение Оболенцева и отдернул руку, а тот не заметил, придвинулся ближе и говорил без умолку, почти