Новый сладостный стиль - Василий Аксенов

– Что у вас здесь? – спросил Стенли.

– Студия, – усмехнулся Александр.

– С туалетом?

– А что, хотите отлить?

– Как вы догадались?

В фойе Стенли некоторое время созерцал гордость кондоминиума, большую парсуну, изображающую поимку в сети крупной русалки на фоне башен какого-то гугенотского форта. Даже Бернадетта Люкс ничего не знала о происхождении этой парсуны, хотя в очертаниях русалки многие находили сходство с самой патронессой.

– Вдохновляет, – коротко резюмировал магнат финансов и промышленности.

Он просто придумал про туалет для того, чтобы увидеть, в каком убожестве я живу, так думал Александр.

Стенли на самом деле совсем не лукавил. У него были некоторые проблемы с мочеиспусканием, в частности, для того, чтобы пустить полноценную струю, он должен был обеими руками упираться в стену за бачком. Из ванной он вышел с просветлевшим лицом и, скорее автоматически, чем с интересом, снял одну из книг с шаткой этажерки, что Александр недавно подобрал на обочине тротуара в Санта-Монике.

– Что это? – Кириллицей, очевидно, он не мог прочесть ни слова.

– Данте, – сказал Александр. – «Коммедиа Дивина».

Стенли хмыкнул:

– Похоже, что у нас одни и те же книги на ночном столике. – Он вдруг как бы прочел с первого листа:

In the midway of this our mortal life,I found me in a gloomy wood, astrayGone from the path direct.

– По-русски это лучше звучит, – сказал Александр.

– Ну конечно! – засмеялся Стенли. – Пока, Алекс! Надеюсь, скоро увидимся.

Когда он уехал, Александр вышел на крыльцо и опустился там в топорно сколоченное кресло-качалку. Перед ним был полностью освещенный солнцем и как бы целиком белый переулок. Уходила в перспективу вереница мусорных баков, каждый величиной с троянского коня. В перспективе был океан и на нем несколько парусов. Над океаном стояло безоблачное небо, и туда, в размывающую все черные пятна голубизну, мощно вздымалось гигантское реактивное судно курсом на Японию.

Он закрыл глаза и отключился, а когда открыл их заново, увидел величественные формации облаков на фоне медно экранирующего тихоокеанского небосвода. Все это вместе составляло картину его юно-пионерского детства. Облака имитировали Гималайский хребет и приглашали на снежные перевалы, за которыми дух захватывающие приключения ожидали юного ленинца. Солнце между тем было на снижающейся траектории, и чем ниже оно спускалось, тем драматичнее становился облачный фронт и тем больше взрослел созерцатель, распростертый на террасе отеля «Кадиллак». Густая синева с огненной каймою обозначила раннюю юность Саши, зовущую в поход за западной «бонанзой» с ее вдохновляющим излучением. Постепенно юность превращалась в молодую зрелость, о чем красноречиво говорили облачные кучи, аккумулирующие теперь лиловую эротику. Солнце завершило свой немыслимый трюк и коснулось морского горизонта. Теперь перед Корбахом вершился разгар его карнавала. Вся атмосфера была пронизана «новым сладостным стилем», который каждое мгновение посылал свежеотпечатанные картинки поперек бутылочно-зеленого неба, будь это разбросанное стадо верблюжат, или эскадра балтийских парусников, или водоворот масок, танцующих вокруг фонтана. Увы, это длилось недолго. Верблюжата быстро превращались в череду диковатых ублюдков, в двухголовых и трехухих крольчат, в хвостоподобный нос крокодила, в семейку гадких грибцов, в перевернутый монумент Ленина с разросшимся задом, во все эти признаки кризисного среднего возраста, дополненные тлеющими пятнами секреции. Сумерки сгущались, перхоть ранних звезд оповещала о завершении концерта. Последний изумрудный луч мелькнул словно слово «конец» в дешевом кинофильме. Наступала «нежная ночь», но это было уже из другой, безвоздушной, оперы.

Он встал и пошел внутрь здания. В вестибюле постоянная публика «продвинутого возраста», то есть старичье, сидела перед телевизором. Популярная властительница дум, хозяйка разговорного шоу представляла публике две команды сегодняшних дискуссантов: подростков-гомосексуалистов и подростков-«прямых».[89] Дряхлые карги хихикали, слушая шутки остроумной молодежи. Выпукло-вогнутые доски коридора скрипели под теннисными туфлями Александра. Он вошел в свою «студию».

К его удивлению, телевизор в комнате был тоже включен. Тут по другому каналу шла другая дискуссия: проблемы мазохизма. Среднего возраста дама с шароподобными титьками, почти выпадающими из ее декольте, признавалась в поразительных сексуальных склонностях: «Должна сказать, что даже Мадонна выглядит скромно по сравнению с тем, что я делаю со своими парнями. Сначала я их малость придушиваю, пока не захрипят, потом начинаю страстно ласкать, потом я их луплю ремнем, хлещу ладонями по ряшкам, щиплю и кусаю попеременно и одновременно. Ну разве это не пример женского превосходства?» Гулкий хохот дамы и неистовое возбуждение аудитории, казалось, разнесут маленький видовой ящик, тоже, между прочим, подобранный на помойке.

Александр сел на койку, еще хранившую следы вчерашней ночной борьбы с «Денисом Давыдовым». Приглушив звук, он стал смотреть всю программу, не пытаясь даже представить себе направление общественной мысли, вообще ничего не понимая и только ощущая крепкий и приятный лимонный запах, проникавший в «Кадиллак» из соседнего садика. Уют и сонливость сошли к нему, как будто бабушка Ирина присела рядом, смотрела с любовью и иногда чесала за ухом. Можно ни о чем не беспокоиться, если бабка здесь, если она так приятно пахнет лимонным деревом.

Сколько времени он так дремал, неизвестно. Телевизор как-то сам выключился, что с ним нередко случалось. В дверь постучали. Он выкарабкался из постели и открыл. Перед ним стоял Стенли Корбах.

– Вы, наверное, уже спали, Алекс? – смущенно спросил он.

– Напротив, только что проснулся, – ответил Александр. – А вы что же, не полетели в Сиэтл?

– Напротив, уже обратно прилетели, – пробормотал Стенли. Он присел на край стола. В сумеречном освещении комнаты выглядел как молодой человек. – Я, знаете ли, прилетел оттуда сюда, чтобы вам на ваш вопрос ответить, но по дороге забыл свой ответ.

– Какой вопрос?

– Ну вы же спросили, почему я занимаюсь поисками Корбахов и вообще генеалогией.

– Простите за бессмысленный вопрос.

Стенли усмехнулся:

– Ответа нет, но есть бессмысленное признание. Я просто не могу жить из-за смерти. Вам это знакомо?

Теперь уже Александр усмехнулся:

– Как бы я жил без этого?

Стенли вперился в его лицо:

– Чем вы лечились от этого?

Он пожал плечами:

– Кривлялся в театре.

Вдруг сильный начальственный стук в дверь оборвал развивающийся диалог между потомками одного оплодотворенного в 1859 году яйца. Поворот набалдашника замка, и в комнату вступила не кто иная, как несравненная Бернадетта Люкс, могучие формы на просвет сквозь пеньюар жатого шелка.

– Хэй, Лавски, как дела, бэйб, такой миленький, такой одинокий?

Вместе с ней как бы вошел весь гвалт, а заодно и весь запах бара. Чудо из чудес, меж грудей у нее этой ночью помещалось почти идеальное создание, собачонка породы чихуахуа весом не более полуфунта. Торчали дрожащие ушки, мерцали дрожащие глазки, колыхался бюст, надежный оплот животного миниатюра.

– Э, да тут еще один мальчик! – воскликнула домоправительница при виде огромной фигуры гостя.

– Какой прекрасный сюрприз! – пророкотал магнат. – Провидение все-таки иногда бывает снисходительно к своим тупицам!

– Это наша Мессалина Титания, – пояснил Александр.

– Мимо цели, Лавски! – Люкс погрозила ему пальцем с крупным, как образчик мыла, навахским туркуазом, после чего протянула неслабую руку «еще одному мальчику» и представилась: – Берни-Терни.

Стенли щелкнул каблуками:

– Стенли-Смутли.

После рукопожатия он предложил свою ладонь пассажиру великих барханов. Чихуахуа бодренько перескочил из расселины на корбаховскую линию судьбы и утвердился там дрожащим шедевром с крошечным клювиком своей активной пиписки. Бернадетта потупилась и прожурчала из своих глубин:

– Одни ребята от собак балдеют, а другие от девушек.

Стенли, счастливый, расхохотался:

– В моем сердце хватит места для вас обоих!

Александр взял одеяло и вышел из комнаты. Его уход, кажется, прошел незамеченным. На пляже, набрав газет себе под голову, он растянулся на песке и завернулся в одеяло. Hard day’s night[90] наконец-то вступила в свои права.

Утром он оказался первым к завтраку «Католических братьев». Брат Чарльз сразу протянул ему два пакета.

– Как там ваш друг, добрый человек?

– Вашими молитвами, брат Чарльз, – серьезно поблагодарил его Александр.

IV. Терраса

Где в Вашингтоне можно опохмелитьсяНа халяву, то есть как полный бам?Так вопрошают без постоянного местожительства лица,У которых лишь зажеванный чуингамСкрыт за щекой, а в кармане ни цента,У которых совесть расхлябана, но хитрость мудра,Ну вот вы и появляетесь на террасе Кеннеди-центраВ четыре с четвертью, с проблесками утра.Главное – явиться в единственном экземпляре!Ивы там шелестят, словно детские сны.Утренний мир в перевернутом окуляреПредъявляет свой главный план – недопитые стаканЫ.Прошлой ночью тут слушали Ростроповича,А в перерыве, по-светски, потягивали шампань.Рослые дамы прятали в стеклышки опыт очей,Нежно зубная поигрывала филигрань.За разговорами многое недопИто,Или недОпито, стало добычей бомжА,Пять-семь бокальчиков, вот вам и пинта,Можете радость свою существенно умножать.Достопочтенный Мстислав Леопольдович,Слава, спасибо за матине!Мрамор скользит, будто тащитесь по льду вы,Тень растекается на стене.Затем высвечивается тень пантеры,И вы ей салютуете, обнаглев,Но тут за зеркальной рифмой-гетеройМонстр пробуждается, рьян и лев.Следом исчадие бурелома со взъерошенной холкой,В перьях вороньих от хвоста до ключиц,Будто бы вестница Холокоста,Выпрыгивает алчнейшая из волчиц.Призраков отражения, кошмары гадалки,Отражает пуговицами генеральский сюртук,Это над Джорджтауном в кресле-каталкеПроезжает похабнейшая из старух.Ножищи ее укрыты отменнейшим пончо,Через плечо бородища, будто полярный песец,Все же сверкает один генеральский погончик,А в зубах дымится сигара за тысячу песет.Пару бокальчиков подцепив у фонтана,Баба щурится, как перед криком «пли!»,Революции призрак и марксизма фантомыСнова прицеливаются в капитализм.Ну, прямо скажем, задалась опохмелка!Кто ты, старуха? Не крутись, ответь!Что представляешь ты здесь с ухмылкой,Жижу теории или практики твердь?Правда ли то, что в стаканЕ недопитомМысли остаются, а если так,О чем это общество, духами пропитанное,Думало здесь сквозь светский такт?Генерал по-испански хохочет скверно.Слышится топот буденновских кавалькад.Все они думают лишь об «инферно».Все они видят лишь свалку и ад.Она удаляется с долгим подмигом,Солнце встает за мостами ПотОмакаИ удаляясь, поет, как Доминго,Ноты вытаскивая из котомки.Вы остаетесь, застенчивый бомжик,Двадцать пластиковых бокалов опорожняя,Шепчете: Боже, всемилостивейший Боже,Дай мне прилечь возле твоего урожая.

Часть V