Только никому не говори - Инна Булгакова

- Так ведь не нашли. Может, его в погребе спрятал не убийца.

- Вы полагаете, у него был сообщник? Но это невероятно!

- Дмитрий Алексеевич, чем больше я занимаюсь этим делом, тем более невероятным оно мне представляется. И неизвестно ещё, что нас ждёт впереди.

Нас ждал трёхэтажный дом в стиле модерн начала века с затейливыми лепными выкрутасами по фасаду, высокими стрельчатыми окнами, овальной аркой. Оставив машину в узком, стиснутом домами переулке, мы прошли через гулкий с кошачьей вонью тоннель во двор — тоже узкий, заасфальтированный, без единого деревца.

- Вон мои окна на втором этаже, а наверху мастерская, видите?.. Тесно, неудобно, но — привык, ничего уже не хочу в своей жизни менять.

Обшарпанные грязные стены (по контрасту с благолепным фасадом), ржавая пожарная лестница… да, легко взобраться, окно рядом. Но представить, что Борис карабкается по ней ночью… действительно, абсурд. И тревога. Как только я вспоминал о портрете, меня охватывала тревога. А, правда, поскорее бы все это кончилось.

Сначала мы зашли в квартиру. Темноватые комнаты, тяжёлые портьеры, чудесный узорный паркет, одним словом, старинные покои. Художник явно прибеднялся: чего уж тут менять, жить тут да жить, тихо, уютно… но тревога не унималась. Книги, книги (и какие! завидую). Картины на стенах…

— Это все не моё. Пока работаю, горю, а закончу-сразу стараюсь избавиться.

Неинтересно, скучно, надоедает.

— Знакомое чувство. Перечитывать себя неохота.

Мы поднялись на третий этаж. Дмитрий Алексеевич продемонстрировал, как открывается замок перочинным ножом. Я попробовал — получилось. Но представить себе крадущегося с ножом по лестнице Бориса… как будто это на него непохоже. Вот Ника… мелькнула усмешечка в прозрачных глазах… Нику представить легко (Дмитрий Алексеевич выходит за сигаретами, актёр мгновенно подскакивает к «Любви вечерней», хватает, прячет в сумку… шаги художника. «Знаешь, Митя, мне уже пора. Подбросишь домой, а?»), Нику в любой роли представить легко. Впрочем, если в портрете таится опасность, хоть тень опасности, можно пойти на все — и на пожарную лестницу, и на! Взлом — для убийцы все роли хороши.

Просторная высокая комната, метров шестьдесят, не меньше, почти без мебели: два круглых столика на витых ножках, кресла, расписная китайская ширма в углу, за ней край тахты, полки, папки, тюбики, баночки, мольберт, холсты, кисти и так далее. Гвоздь в простенке… взгляд в окно — мрачноватая яма московского дворика… пёстрое великолепие картин в разнообразных рамах — «Это не моё» — золото и пурпур икон… «А вот это моё» — на белом фоне букет белых искусственных роз; в вазе. Я смотрел и дивился: стеклянная прозрачность и легчайшая пыль на потускневших лепестках, тончайшие штрихи паутины, намёк на паутину меж проволочных стеблей и бумажных бутонов, а в одном из них притаился крошечный, чёрный, мохнатый, неправдоподобно живой паучок. Да-а… вот это мастерство, вот это тоска!

- Забавно? — художник закурил, опустился в кресло, я последовал его примеру. — Вообще-то для меня характерно буйство красок, как выражаются критики. Ну, сколько ж можно буйствовать, годы не те… Ника в восторге, это по его заказу подарок ко дню рождения.

- Дмитрий Алексеевич, как вы расцениваете такое признание: «Я игрок по натуре»? Какие качества эта черта, по-вашему, предполагает?

Он ответил сразу, без раздумий:

- Азарт и усмешку. Стремление дойти до крайности, забавляться опасностью, не думая о последствиях, наоборот, риск ещё больше возбуждает. В экстремальной ситуации — игра с жизнью и смертью: рассудок подавлен страстью.

- А теперь расскажите, как Ника попал на ваши сеансы. Я так понял, что он специально приезжал, ради Маруси.

- Это он вам дал понять? — удивился художник. — Странно. Он ничего не знал, заехал ко мне случайно — я только приступил к работе.

- Случайно? А не Маруся ли предупредила его о сеансах?

- Сопоставляйте сами. В феврале я как- то заехал к Черкасским. Павел поил Любу лекарствами, сложный состав. И я понял внезапно, что больше нельзя откладывать. Я Бог знает ещё когда задумал этот портрет, как бы не опоздать…

Как бы не опоздать! Вот она — «Любовь вечерняя». В основе замысла: мелькнувшая мысль о смерти и о её преодолении — в любви… вечер, закат, книга, пылающая роза и золотая сеть. Название всему этому придумал Ника.

- Ну, объявил нашим дамам. Люба сразу согласилась. «Память будет дочкам». Это было где-то в середине недели, а к воскресенью я подготовил доску, и они приехали ко мне. И тут появился Ника.

- Он ведь собирался отшлифовать алмаз.

- Опоздал. Маруся уже передумала.

- Вот как? А когда именно она заговорила об университете?

- Да вот когда я заезжал, насчёт портрета договорился. Мне этот день ещё и потому запомнился.

- И сколько это времени прошло после спектакля? То есть после второго февраля?

- Давайте я расскажу все по порядку, — Дмитрий Алексеевич улыбнулся задумчиво, заговорил медленно, вспоминая: — Стояла зима, холодная и пушистая. В январе мне позвонила Люба, попросила взять из театра костюмы: Маруся будет играть Наташу Ростову. Я все продумал. Две сцены ночью, у окна и приход к князю Андрею — длинное белое платье, вышитое гладью. А между ними русская пляска — по контрасту: яркое пятно, коричневый бархат и пунцовая шаль. Я как раз оформлял один спектакль, переговорил с костюмершей, забрал костюмы и встретил в театре Нику. Мы вместе вышли, и вдруг мне пришла в голову идея показать ему Марусю. С его опытом и связями он бы чудеса сотворил. Ника, естественно, заартачился: «Эти бездарные девицы мне вот так вот…» Я не разубеждал, я готовил ему сюрприз. Уже в первой сцене, когда она вышла, встала у воображаемого окна и сказала что-то вроде: «Соня, какая ночь!..»

Ну, это трудно передать, это надо сыграть… даже не сыграть, а прожить… эту юность, прелесть и восторг! Одним словом, я почувствовал, как Ника вздрогнул и насторожился. Мне не надо было его уговаривать, он сам тут же после спектакля доложил Марусе, что счастлив будет с нею позаниматься.

- Все были счастливы с нею позаниматься! — вставил я. — Этот спектакль… вы хорошо его помните?

- Ещё бы! Последний. Всех охватило возбуждение, её вызывали, в общем, успех, триумф. Тут я впервые увидел Петю: он преподнёс ей на сцене букет белых цветов.

- Да? Мне он сказал, что в апреле после каникул чуть ли не впервые с ней заговорил.

- А вы ему больше верьте, — заметил Дмитрий Алексеевич. — Он преподнёс ей нарциссы. Видимо, тогда у них все и началось.

- Началась тогда, на спектакле, я уверен, но не с ним.

- Не знаю. Я запомнил его. Она взяла цветы и поцеловала Вертера. А дня через три примерно я заехал к Черкасским и задумал портрет. Там были Анюта с Борисом, сцены, женская половина в волнении: девочка решила посвятить себя науке. Я возражал и раздражался, Павел посмеивался. Он никогда ни на кого не давил, он любил их безумно…

- Всего три дня, Дмитрий Алексеевич! И так подчиниться, так полюбить какого-то монстра… — я все больше и больше волновался, я чувствовал, что мы подходим к главному — к завязке, к истоку, к мотивам преступления.

- Мне кажется, Иван Арсеньевич, у вас несколько неверное представление об этой истории. По-моему, она не полюбила — вот в чем дело.

- Но Петя утверждает…

- На вашем месте я бы не слишком доверял Пете. Пусть он не убийца, но с ним все не так-то просто. Я много думал над этим, анализировал. И мне кажется, любила она все- таки его, а не монстра — потому и погибла.

- Вы хотите сказать, что она не ответила на чувства, и он…

- Ну да. А какая ещё могла быть причина? Вот представьте. Она, так сказать, не отвечает на чувства — и в то же самое время маячит в саду, заглядывает в окно юный поклонник.

- А дальше?

- Понятия не имею. Но совпадение нехорошее, правда?

- Но из-за этого задушить…

- Согласен. Вряд ли только из-за этого. Поклонников у неё была тьма. Потому и говорю: должно быть, Вертер сыграл более значительную роль, чем нам представляется.

- Голова кругом идёт, — признался я. — Роли, игры, игры, роли — где же истина? Хотелось бы мне хоть на мгновенье заглянуть в душу убийцы.

- Вы думаете, там истина? Там ослепление, ужас и тьма.

- Но ведь была же минута, может быть, секунда, граница между светом и Тьмою, которую он посмел переступить.

- Как теперь выражаются, пограничная ситуация. Посмел переступить и наказать.

- Вот оно — своеволие! То есть свобода только для себя, самоутверждение за счёт других. Если не мне, так и никому — лучше смерть!

Зазвонил телефон. Художник поднялся, подошёл, взял трубку.

- Алло!.. Алло!.. Не слышно, перезвоните! — Вернулся, сел, как прежде, в кресло, пробормотал: — Напрасно отказались от ловушки, сейчас бы не гадали, а знали.

- И частенько вам вот так звонят и молчат?