Год жизни - Александр Чаковский

— Какие сплетни? О чем ты говоришь, Света?

— И потом — я хочу отпраздновать нашу свадьбу не теперь, не среди этой кромешной полярной ночи, — не отвечая на мой вопрос, продолжала Светлана. — Давай подождем, ну, немного подождем. Скоро покажется солнце, наступит весна…

Я встал. Лицо мое горело.

— Ты… ты раскаиваешься? — тихо спросил я.

— Нет, ни одной минуты! — быстро ответила Светлана и встала рядом со мной. — Только… только давай подождем немного, совсем немного… Дай мне привыкнуть, привыкнуть к этой новой мысли… Разве тебе мало того, что произошло? Разве я не с тобой?

В дверь постучали. Светлана отошла от меня и крикнула:

— Войдите!

На пороге стоял Агафонов. В руке он держал газету.

— А я вас разыскиваю, Андрей Васильевич, — сказал он. — Вот поглядите, только что принесли.

Он протянул мне газету. Это была комбинатская многотиражка, и на первой ее странице я увидел поздравительную телеграмму министра, адресованную Крамову. В телеграмме отмечались успехи западного участка, завершившего две трети работ.

— Черт возьми! — воскликнул я. Но ведь и мы прошли столько же?

Я вопросительно и недоуменно оглянулся на Светлану, читавшую телеграмму из-за моего плеча.

— Может быть, Крамов прошел свои метры на день раньше? — предположила Светлана. — Или на несколько часов? Комбинат мог успеть сообщить в Москву.

«Какая оперативность! — подумал я. — Какая странная оперативность!»

14

Да, я ошибся в Светлане.

До сих пор я не могу попять: пошла ли она на близость со мной потому, что любила меня и не могла противостоять своему чувству, или потому, что хотела сжечь корабли и начать новую жизнь? Или, наоборот, она надеялась, что я после той ночи переменюсь сам?

Не знаю… Но так или иначе я очень скоро убедился — Светлана по-прежнему далека от меня.

Вначале мне казалось, что все решилось той ночью, освещенной северным сиянием.

Мне казалось, что не всегда понятная мне борьба в душе Светланы окончена и то, что было дорого мне в ней, что я любил, победило и теперь мы навсегда вместе.

Но я ошибся. Наше сближение не было естественным, закономерным шагом Светланы. Решившись на близость со мной, она тотчас же испугалась, испугалась самой себя и мгновенно отошла, внутренне отдалилась от меня.

Все это я понял только позже…

А в то время я был ошеломлен поведением Светланы.

Сначала я пытался убедить себя в том, что наступившая отчужденность — следствие гибели Зайцева, что это трагическое происшествие потрясло Светлану.

Но нет, дело было не в этом. Постепенно я начинал сознавать, что, физически сблизившись со мной, она в чем-то большом, главном не сделала ни одного шага ко мне.

Я убежден, что она сама не сознавала, что делает. Я верил: в ту ночь, обнимая меня, Светлана была искренна, ей самой казалось, что все решено между нами.

Но потом она испугалась…

Когда после той ночи я пришел в ее комнату как к себе домой, я вдруг почувствовал, что наткнулся на прозрачную, но непреодолимую стену между нами. Как я мучился в те дни! По десять раз на день я искал случая остаться со Светланой наедине — она избегала этого. Возвращаясь в свою комнату, я громко поворачивал ключ в замке, ходил, стуча ногами, передвигал стулья в надежде, что Светлана услышит и позовет меня… Но она молчала. В тех случаях, когда ей трудно было избежать меня, — в штольне, на частых служебных летучках в моей конторе перед началом смен — я пытался встретиться со Светланой взглядом. Она отводила глаза…

И вот неотступная, мучительная мысль стала сверлить мой мозг: Крамов! Все дело в Крамове! Я заблуждался, думая, что он безразличен ей. Я был слишком доверчив. Меня обмануло внешнее безразличие, с которым Светлана слушала Крамова тогда, в горах.

Нет, он не был безразличен ей, не был! Сблизившись со мной, она поняла, что делает окончательный выбор, и испугалась…

О, как я ненавидел в те дни Крамова! Были минуты, когда мне казалось что я мог бы уничтожить его физически, убить, растоптать, — мне дико признаваться сейчас в этом, но так было, было! Иногда же мне приходила в голову другая, не менее нелепая мысль — поехать к Крамову и объясниться с ним. Я готов был просить его, да, просить, умолять отказаться от Светланы, доказать Крамову, что она не нужна ему, что они разные, совсем разные люди, что для него, Крамова, Светлана только мимолетное увлечение, что он забудет о ней, как только кончится стройка и он уедет отсюда, очутится среди других людей, других женщин… А для меня в Светлане вся моя жизнь…

На один из ближайших дней было назначено открытое партийное собрание управления строительства комбината для обсуждения хода туннельных работ.

Внутреннее волнение мое достигло предела.

Нет, не потому я волновался, что опасался критики нашей работы: времена отставания давно прошли, мы изо дня в день выполняли план.

Причина была в другом. Меня неотступно преследовала мысль о Крамове, желание разоблачить его. После того как при не вполне попятных мне обстоятельствах погиб Зайцев, желание это все больше овладевало мной.

Я хотел посоветоваться с Трифоновым, но его уже вторую неделю не было на участке: у Павла Харитоновича опасно заболел сын, живущий в областном, городе.

В ночь перед собранием я не мог заснуть. Я ощущал острую, непреодолимую потребность рассказать о своем намерении Светлане. Тихо, стараясь, чтобы никто меня не заметил, я прошел по коридору и слегка толкнул дверь в ее комнату. Дверь была заперта. Мои стук разбудил Светлану.

— Кто там? — окликнула она.

— Это я, — шепотом ответил я, — На одну минуту… Мне очень надо с тобой поговорить.

Она открыла дверь и отошла в темноту.

— Подожди, не зажигай свет, — сказала Светлана. — Что случилось?

— Нет, нет, ничего особенного, не волнуйся! Просто мне очень надо поговорить.

Я слушал, как она загремела стулом, — очевидно, одевалась в темноте.

— Иди сюда, только тихо, — сказала она, — Держи руку. Вот сюда…

Мы сели.

— Завтра партийное собрание, Светлана, — сказал я. — И я не могу больше молчать, я уверен, что Крамов виноват в смерти Зайцева. Больше того — у меня есть некоторые основания думать, что на его душе еще одна смерть. Это было раньше, во время войны… Я пришел к тебе за поддержкой, я хочу, чтобы мы были единодушны, чтобы ты поддержала меня. Я не требую от тебя никаких публичных выступлений, но должен знать, что ты со мной, что Крамов наш общий враг. Тогда мне будет легче, в сто раз легче бороться!

— Из-за этого ты и пришел ко мне… ночью? — спросила Светлана.

— Но это важно, очень важно, пойми!

Снова наступило молчание.

— Я прошу тебя, умоляю не делать этого, — сказала Светлана. — Он… сильный человек. Он знает, чего хочет, и не пощадит тех, кто встанет на его пути. Ах, Андрей, ты его еще не знаешь! Я умоляю тебя, прекрати эту бессмысленную борьбу! Зачем тебе все это? К чему?

— Я не остановлюсь на полдороге. Передо мной неправда, и я буду бороться с ней, несмотря ни на что.

— Оставь эти громкие слова, Андрей! — воскликнула Светлана. — Борьба, правда, неправда, разоблачить, сорвать маску… Надоело!

— Послушай, Света, — твердо сказал я, — давай же поговорим всерьез, давай выясним: что стоит между нами? Ответь мне прямо, честно: может быть, ты… может быть, все-таки тебе жалко Крамова?

— Нет, нет, — поспешно ответила она, — мне жалко тебя.

— Но мне же ничего не грозит, Света!

— Тебе всегда будет что-то грозить, Андрей.

— Не понимаю. Что ты хочешь этим сказать? Что у меня плохой, неуживчивый характер? Что я всегда буду навлекать на себя неприятности? Это ты хочешь «сказать?

— Не знаю… Я ничего не знаю, Андрей! Кроме одного: я хочу жить, понимаешь, жить просто, спокойно, нормально… Ну, обругай меня, скажи, что я обывательница, мещанка, боюсь трудностей. Присоединись к тем, кто клеймит этими словами людей, желающих обыкновенного, простого счастья…

Нет, она не понимала меня!

— Но ведь я тоже хочу счастья, Света! Тебе, себе, другим!

— Неправда! — воскликнула она. — Ты себялюбец, вот ты кто! Меня ты не любишь, знаю, знаю, не любишь! Ты любишь только себя и свои выдуманные правила жизни, свою позу благодетеля человечества. Уйди, пожалуйста, прошу тебя!

Вы знаете, что все собрания, партийные и беспартийные, которые проводятся во всех уголках нашей земли, на суше и на море, в центре и в провинциях, в снежных и песчаных пустынях, на полях и в заводских стенах, условно можно разделить на две группы.

В первую группу входят собрания, созванные самой жизнью, ее событиями. Они, эти собрания, необходимы каждому, кто на них присутствует, они вызваны потребностью каждого высказать то, что волнует его разум и сердце, или послушать, что скажут по этому поводу товарищи. После таких собраний всегда что-то меняется в жизни человека и коллектива, что-то становится яснее и понятнее; симпатии и антипатии, уважение и ненависть приобретают после таких собраний очень четкие, определенные формы.