Сказки, легенды, притчи - Герман Гессе

Священники и мудрецы пришли, расселись по местам, и началась битва мыслей и речей. Они приводили, звено за звеном, всю цепь доказательств полного согласия мира чувственного и мира духовного, оттачивали умы в толковании священных гимнов, говорили о Брахме и об Атмане.[33] Они сравнивали сторукое Прасущество с ветром, с огнем, с водой, с растворенной в воде солью, с союзом мужчины и женщины. Они выдумывали сравнения и образы для Брахмы, создающего богов могущественнее самого себя, и проводили различие между Брахмой творящим и Брахмой, заключающим в себя сотворенное; они пытались сравнивать его с самими собой; они блистали красноречием в диспуте о том, старше ли Атман своего имени, равно ли имя его сущности и не есть ли оно всего лишь его творение.

Царь вновь и вновь возглашал о новом состязании, испытывал мудрецов все новыми вопросами. Но чем усерднее были брахманы и чем больше речей звучало под сводами храма, тем сильнее чувствовал царь свое одиночество, тем сиротливее становилось у него на душе. И чем больше вопрошал он и внимал ответным речам, кивая головой в знак согласия, и одаривал достойнейших, тем нестерпимее жгла его сердце тоска по истине. Ибо ответы и рассуждения брахманов, как он убедился, лишь вертелись вокруг истины, не касаясь ее, и никому из присутствующих в храме не удавалось проникнуть за последнюю черту. И, перемежая вопросы с похвалами и наградами, он сам себе казался мальчиком, увлеченным игрой с другими детьми, славной игрой, на которую зрелые мужи взирают с улыбкой.

И вот посреди шумного собрания брахманов царь все больше погружался в себя, затворив врата своих чувств и направив пылающую волю свою на истину, о которой ему ведомо было, что к ней причастно все обладающее сущностью, что она сокрыта в каждом, а значит, и в нем самом. И так как внутренне он был чист — он, исторгнувший из себя за сорок дней и сорок ночей все шлаки души и тела, — то вскоре в нем самом забрезжил свет и родилось чувство насыщения, и чем глубже он погружался в себя, тем ярче разгорался этот свет перед внутренним оком его, подобно тому, как человеку, идущему по темной пещере к выходу, все ярче, с каждым шагом все пленительнее сияет луч приближающейся свободы.

Между тем брахманы все шумели и спорили, не заботясь о царе, который давно уже не отверзал уст, так что казалось, будто он глух и нем. Они все больше распалялись, голоса их звучали все громче и резче, а иные уже терзаемы были завистью при виде коров, которые должны были достаться другим.

Наконец взор одного из брахманов упал на безмолвствующего царя. Он оборвал свою речь на полуслове и указал на него вытянутым перстом, и собеседник его смолк и сделал то же, и другой, и третий, и, в то время как на другом конце храма многие еще шумели и ораторствовали, вблизи царя уже установилась мертвая тишина. И наконец все они затихли и не шевелились, устремив глаза свои на владыку. Царь же сидел прямо, неподвижный взор его пребывал в бесконечном, и лик его подобен был торжественно-холодному сиянию далеких светил. И все брахманы склонили головы перед Просветленным и поняли, что диспут их был всего лишь ребячьей забавой, в то время как там, совсем рядом с ними, в образе их царя воплотился сам Бог, совокупность всех божеств.

Царь же, сплавив воедино все чувства свои и направив их внутрь, созерцал самую истину, неделимую, подобную некоему чистому свету, пронизывающему его сладостной уверенностью, как солнечный луч пронизывает самоцветный камень, и камень сам делается светом и солнцем и соединяет в себе Творца и творение. И когда он, очнувшись, окинул взором брахманов, — в глазах его искрился смех и чело его сияло, как солнечный диск. Он совлек с себя царские одежды, покинул храм, покинул город свой и страну свою и отправился нагим в леса, из которых никогда уже более не возвращался обратно.

Невеста[34]

Синьора Риччиотти, с недавних пор поселившаяся вместе с дочерью Маргеритой в гостинице «Вальдштеттер Хоф» в Бруннене, принадлежала к тому типу белокурых и нежных, несколько вялых итальянок, что нередко встречается в Ломбардии и близ Венеции. Ее пухлые пальчики были унизаны дорогими кольцами, а весьма характерная походка, которая в те времена еще отличалась величаво-мягкой упругостью, все более и более напоминала уже манеру двигаться тех, о ком говорят «переваливается, как утка». Элегантная и, несомненно, в юности привыкшая к поклонению, синьора выделялась своей представительной внешностью, она носила изысканнейшие туалеты, а по вечерам пела под аккомпанемент фортепиано; голос у нее был хорошо поставленный, хоть и небольшой и, пожалуй, чуть слащавый, пела она по нотам, причем держала их перед собой, изящно округлив полные короткие ручки и отставив мизинец. Приехала она из Падуи, где ее муж, ныне покойный, когда-то был видным дельцом и политиком. При его жизни синьору Риччиотти окружала атмосфера процветающей добропорядочности, жили же они не по средствам, и после смерти супруга она ничуть не изменила своих привычек, а с отчаянной храбростью жила по-прежнему на широкую ногу.

Тем не менее нас вряд ли заинтересовала бы синьора Риччиотти, когда б не ее дочь Маргерита, миловидная тоненькая девушка, лишь недавно простившаяся с детством и вынесшая из пансиона для девиц некоторую предрасположенность к малокровию и плохой аппетит. То было восхитительно хрупкое, тихое, нежное существо с густыми белокурыми волосами; когда она гуляла в саду или шла вдоль улицы в одном из своих простых бледно-голубых или белых летних нарядов, все радовались, на нее глядя. В тот год синьора Риччиотти начала вывозить дочь, тогда как в Падуе они жили довольно замкнуто, и нередко случалось, что на лицо матери вдруг набегало, ничуть, впрочем, не умаляя ее привлекательности, легкое облачко недовольства, ибо в глазах новых знакомых — обитателей гостиницы — дочь явно затмила собой старшую Риччиотти. Синьора всегда до сего времени была любящей матерью, что, однако, не мешало ей втайне лелеять мечту об устройстве своей собственной жизни, теперь же она постепенно расставалась с этими невысказанными надеждами и все чаще возлагала их на будущее Маргериты, подобно тому как снимает добрая мать украшения, что носила со дня свадьбы, и надевает их на шею подросшей дочери.

С первых же дней не было недостатка в молодых людях, проявивших интерес к стройной светловолосой падуанке. Но мать была настороже и мигом воздвигла между ними и дочерью крепостной вал солидности и высочайших требований, что отпугнуло иных любителей приключений. Ее дочь должна была получить в мужья лишь того, кто способен обеспечить Маргерите достойное существование, а поскольку все приданое девушки состояло единственно в ее красоте, то тем более следовало быть начеку.

Однако уже очень скоро в Бруннене объявился герой нашего романа, и события стали развиваться гораздо стремительнее и гораздо проще, чем могла предположить озабоченная родительница. Однажды в «Вальдштеттер Хоф» приехал молодой человек родом из Германии, он влюбился в Маргериту с первого взгляда и вскоре так решительно заявил о своих намерениях, как это делают лишь те, кто стеснен временем да и не любит ходить вокруг да около. У господина Штатенфоса времени и в самом деле было мало. Он служил управляющим чайной плантацией на Цейлоне и приехал в Европу ненадолго, в отпуск, — через два месяца ему необходимо было возвращаться на Цейлон,[35] а снова увидеть Европу он мог не раньше, чем через три или четыре года.

Этот худощавый и загорелый молодой человек с властной манерой держаться не очень-то понравился синьоре Риччиотти, зато понравился прекрасной Маргерите, за которой он принялся пылко ухаживать с первых же минут после знакомства. Молодой человек был недурен собой и обладал той беспечной властностью, что свойственна европейцам, переселившимся в тропические страны, хотя от роду ему было всего двадцать шесть лет. Уже в том, что он прибыл с далекого волшебного острова Цейлон, было нечто романтическое, а опыт, приобретенный в дальних странствиях, давал ему подлинное превосходство перед теми, кто, никуда не уезжая, жил обычной будничной жизнью. Штатенфос одевался как истинный англичанин: смокинг ли, теннисный костюм, фрак или куртка альпиниста — все его вещи отличались первоклассной добротностью, багаж его составляло необычайно большое для холостяка число объемистых чемоданов, и вообще он, как видно, привык, чтобы все в его жизни было первоклассным и добротным. Курортным занятиям и развлечениям он предавался со спокойной деловитостью, деловито и добросовестно делал все, что положено делать, но ничем, похоже, не увлекался страстно, будь то прогулки в горы или гребля, игра в теннис или карты. Казалось, он лишь случайный гость в этих краях, гость из далекого дивного мира, мира пальм и аллигаторов, мира, в котором такие люди, как он, живут в красивых белых виллах, где толпы цветных слуг с муравьиным усердием обмахивают господина опахалами и подносят ему воду со льдом. Лишь рядом с Маргеритой он терял свою невозмутимость и некое экзотическое превосходство и всякий раз, заговорив с девушкой, сбивался на страстную смесь немецких, итальянских, французских и английских слов; он ходил по пятам за дамами Риччиотти, читал им газеты, носил за ними пляжные шезлонги и ничуть не скрывал от окружающих своего восхищения Маргеритой, так что прошло совсем немного времени, а уже весь курорт с жадным любопытством наблюдал, как он ухаживает за красавицей итальянкой. Этот роман привлек к себе пристальное внимание публики, став для нее чем-то вроде спортивной борьбы, и кое-кто даже заключил пари насчет ее исхода.