Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

– Пан воевода, ты не выдержишь и двух дней! Подумай о людях!..

Григорий нахмурил брови. У него ещё теплилась надежда на помощь Шуйского. Но и она уже таяла. Сейчас же ему нужно было исхитриться и выиграть время.

– Передай гетману: завтра думать будем!

Ночью, на совете с Елецким, Валуев решил уходить из острожка. Пробиваться же он был намерен в сторону плотины, через городок, ибо позади острожка их прочно отсекли от Можайской дороги.

– Григорий, ты что, белены объелся?! – выступил против этого Елецкий. – Гетман перед тобой! Сидеть, только сидеть, к земле, крепче!

Но Григорий, вот уж характер, упрямый, как барабан, настоял на своём: приказал выходить вечером и отрываться от гусар под покровом темноты…

Стрельцы и даточные атаковали окопы жолнеров и прорвали кольцо окружения. За ними из острожка устремились верховые. Войско Валуева, вперемежку из пеших и конных, покатилось по полю к плотине. Но не успели они дойти до неё, как на них сбоку обрушились гусары. Пешие сразу побежали назад, под защиту острожка. За ними, отбиваясь от гусар, отошли и казаки.

Валуев был вне себя от ярости. Теперь не могло быть и речи о том, чтобы вырваться из осады: второй раз гетмана не провести. И совсем его добили рассказами дозорные, которые вернулись из-под Клушино… Ах! Как ловко гетман, дьявол, обманул его: из-под самого носа ушёл на битву и вернулся назад. А он и ухом не повёл!.. И этим он был унижен больше всего…

Переговоры Валуева и Елецкого с Жолкевским продолжались несколько дней. В течение их они выработали все условия договора, на каких были согласны сдать острожек и целовать крест Владиславу, как московскому государю. В свою очередь гетман целовал от имени всего королевского войска святой Животворящий Крест господа Валуеву и Елецкому, их войску и всем сословиям московских людей и обязался выполнять все статьи договора. Они скрепили подписями договор. Жолкевский присоединил к себе гарнизон острожка и двинулся дальше, к Можайску.

* * *

– Но-о!.. Куда, собака, куда! – затравленным голосом взвизгнул князь Дмитрий и ударил пятками по бокам жеребца. – Пошёл! Но-о, но-о!..

Красивый, серый в яблоках жеребец упёрся и не хотел идти. Он чувствовал инстинктом, что впереди было гиблое место, болото. В него Шуйский угодил при бегстве из-под Клушино и теперь в одиночку пробирался по нему. Не видя ничего залитыми потом глазами, он остервенело захлестал жеребца толстой плёткой. Тот заржал, сунулся вперёд и встал, увяз по колено в зелёной тине.

Князь Дмитрий злобно вытянул его плёткой по морде, по глазам… Раз, раз!..

– Да иди же ты…!

Жеребец захрапел, оскалился, но упёрся и стоял.

Нещадным боем князь всё-таки вынудил его сделать ещё один бросок. Жеребец рванулся вперёд, провалился по брюхо и… пошёл, пошёл быстро в зловонную, взбурлившую пузырями жижу…

Ноги князя ушли в трясину, и он почувствовал мягкую хватку, словно кто-то спеленал их. Под сердце у него ударил животный страх: от беспомощности и одиночества. И он суматошно задёргался в седле, стараясь освободить ноги.

От этого он ещё быстрее стал погружаться в тину вместе с конём…

Он натужно вскрикнул, рывком выдернул из сапог ноги, мешком упал с седла в грязь и, цепляясь за какие-то ветки, пополз… пополз прочь от жеребца…

Он добрался до твёрдой земли, встал, обернулся назад и встретился взглядом с глазами обречённого животного, глядевшего на него из трясины. Затем он увидел, как, медленно погружаясь, в тине сначала скрылись попона и седло из алого бархата с золотой оправой… На какое-то мгновение на поверхности ещё задержалась морда жеребца… Но вот и она, жалобно заржав, исчезла под зелёной ряской.

Князь Дмитрий всхлипнул, отвернулся и потащился босиком по болоту. На другой его стороне он долго плутал по сырому кустарнику, поободрался и изранил ноги. Наконец он вышел в светлый березнячок, свалился на шелковистую ярко-зелёную траву и долго лежал.

Отдохнув, он поднялся и поплелся лесом, держась на восход солнца.

Версты через три он наткнулся на крестьянскую деревушку. Опасливо оглядев её с опушки и не заметив ничего подозрительного, он направился к крайнему двору и подле избы-бильдяги [21]столкнулся с приземистым мужичком.

Тот, увидев его, испуганно замер.

Одетый в дорогой, алого цвета кафтан, поверх которого отливала стальным блеском кольчуга, измазанный с ног до головы болотной жижей, с воспалёнными глазами и всклокоченной бородой, с засохшими в ней комками грязи, он был страшен, жалок и в то же время смешон.

– Хлеба!.. – прохрипел князь осевшим голосом.

Но мужик не двигался, стоял, открыв рот, ничего не соображая от страха.

Князь Дмитрий широко, по-бабьи, размахнулся и влепил ему оплеуху. И мужик сразу же исчез в избушке. Оттуда он выскочил с большой краюхой хлеба. Князь Дмитрий вырвал у него из рук краюху и жадно вцепился в неё зубами.

Прожевав кусок, он схватил мужика за рукав драной рубахи и пихнул к сараю:

– Коня, быдло! Коня! Зашибу!..

Из сарая мужик выбежал со старой лошадёнкой, сноровисто седлая её, буквально на бегу. Подбежав к незваному гостю, он подал ему повод уздечки.

Князь Дмитрий, взяв уздечку, попробовал было усесться на лошадку, но не смог.

– А ну, помоги! – крикнул он мужику.

Тот проворно подтащил к лошадке колоду.

Князь Дмитрий взгромоздился на колоду, ухватил лошадёнку за костлявую холку и закинул на неё одну ногу: «Да помоги же, быдло!»

Мужик подсадил его в широкий зад, и он уселся на лошадёнке. Порывшись в гамалейке на шее и не найдя мелочи, он вытащил золотой[22], кинул его на землю: «На, бери!»

Поддав голыми пятками по худым бокам лошадёнки, он выехал со двора, не видя, как мужик схватил монету, зажал в кулак и стал истово кланяться вслед ему.

К ночи он добрался до монастыря Пресвятой Богородицы под Можайском. Монастырская братия встретила его холодно. Но он, окончательно сломленный, уже не замечал таких тонкостей. Суетливо, ругаясь, он раздобыл в обители хорошего коня и сапоги, почистился и приободрился.

Здесь-то его и разыскали Голицын и Мезецкий. И вместе с ними он выехал в Можайск.

При въезде в город Шуйского и его воевод плотным кольцом окружили посадские.

– Князь, что нам-то будет?!

– Дмитрий Иванович, – обратился к Шуйскому какой-то дьяк, – как быть, скажи, народ просит? Ворота закрывать или с хлебом-солью выходить?

Сотни глаз жадно устремились на него, на князя Дмитрия. Он же ничего не мог сказать им. Ему, по натуре мягкому и сердобольному, было жаль этих людей. Говорить же им