Заговор Черной Мессы - Андрей Белянин

– Да что ж… ик! У вас ни капли жалости ко мне нету?! – взвыл наконец раздосадованный Митька. – Я тут страдаю безвинно, с жизнью навек прощаюсь, а вы все о каких-то фруктах… Что за жизнь, все кому не лень сироту обижают…

– Не прибедняйся, у кого мама в деревне?

– Так ведь только мамонька родная и есть, – жалостливо всхлипнул петух, обхватив голову крыльями и пуская слезу, которая побежала вдоль клюва и повисла на кончике блестящим хрусталиком. – А батюшки родного давно нет на свете белом… спит в земле сырой, кормилец наш… один я у мамки остался, ни сестренки, ни братишки…

– Да, не повезло, – задумчиво признал я. – Один у мамы сын, и тот – милиционер…

– Вы к чему это, Никита Иванович?

– Так… глупая шутка из моего времени. Ну, вроде бы все… Ты оклемался?

– Не берет меня смерть, – грустно кивнул Митька. – Видать, грешен я, придется еще на земле помучиться.

– Ничего, вон, посмотри… Видишь там, на горизонте белую полосу с позолотой? Это лукошкинские колокольни, скоро будем дома.

– Вот и ладушки. А пока не прилетели, позвольте вопросик один полюбопытствовать? Спасибочки… Вот когда вы с Кощеем за переговоры сели, он как-то странно обмолвился, дескать, вертухаям да петухам рядом с вами не стоять… Это что ж он имел в виду? Чем ему, злодею, петухи-то не угодили?

– А-м… как бы… Вот этого, Митя, тебе бы лучше не знать, – почему-то смутился я.

– Ну, Никита Иваныч, ну пожалуйста! Ну растолкуйте, Христа ради, мне, необразованному, эту премудрость милицейскую. Не ровен час, по службе понадобится. Кто спросит, а я не знаю… Срамота! Уж сделайте такую милость, расскажите…

Я глубоко вздохнул, прикрыл глаза и как можно доходчивее, самыми простыми русскими словами, буквально на пальцах, объяснил младшему товарищу, кого на «зоне» называют «петухами», за что, чем они там занимаются. К концу рассказа Митька окосел! Он впал в полный столбняк, гребешок на голове встал дыбом, нижняя половинка клюва отвисла аж до груди, а круглые глаза увеличились до размеров царского пятака. Бедный петух молчал почти полчаса, с ужасом переваривая нанесенные ему оскорбления. Только когда мы уже сворачивали на наш двор, он неожиданно встряхнулся и страстно бросился ко мне:

– Воевода-батюшка, поворачиваем назад!

– Зачем?

– Поворачиваем! Я ему, гаду… Я ему за такие слова прямо в глаз… кукарекну!!!

На дворе отделения было подозрительно тихо. Нас встретили два стрельца под руководством Еремеева. По одному виду ясно, что в городе очередная трагедия. И, судя по их убитым мордам, трагедия глобальная…

– Не тяни, Фома, говори прямо, кого убили.

– Никого… – пряча глаза, пробурчал он.

– Час от часу не легче. – Я спрыгнул со ступы, шлепком отправив Митьку погулять с курами. – Что же тут такого страшного случилось?

– Да уж… случилось. Ягу твою мы… того… арестовали.

– Что?! – У меня, наверное, ноги подогнулись. – Кого вы арестовали?

– Да бабку же твою… – огорченно развел руками старший стрелец. – Тут такое было… В обед выбегает она из дому, орет невесть что на всю улицу и ложкой деревянной размахивает, ровно ударить кого хочет… Ну, думаем, все, ополоумела старуха! Глядим, так и есть – бьет ложкой своей по кустам да заборам, на месте крутится, ногами топает и ругается… хоть уши затыкай! А потом как развернется, подпрыгнет да как побежит… И куда бы ты думал? На соседнюю улицу, прямиком в мужскую баню!

– Ох… – Я схватился за сердце.

– Мы – за ней! – все более воодушевлялся своим рассказом Еремеев. – А из бани уже мужики голые выпрыгивать стали, шум, крик, суматоха! Внутри Баба Яга, вся в мыле на полу ползает, вроде как кого ложкой своей лупит… Ну, пока мы на нее кафтан стрелецкий накинули, пока в охапку сгребли, пока народ успокоили… Так в порубе и сидит…

– Боже мой, ни на минуту оставить нельзя, – тихо простонал я.

– Уж ты не серчай, сыскной воевода… зла мы ей не хотели, обращались со всевозможной вежливостью. А только сами к порубу не пойдем… Ежели она и в самом деле свихнулась, так и превратит не глядя в зверушку какую…

Я молча отодвинул его в сторону и пошел за бабкой. Дверь в поруб была заложена здоровенным поленом. Отшвырнув его в сторону, я шагнул вниз.

– Это ты, Никитушка? – глухо раздалось из самого темного угла.

– Я, бабушка Яга. Зря вы тут сели, сыро ведь и холодно. Помните, как вы на прошлой неделе на радикулит жаловались? Пойдемте наверх, стрельцов я отослал на всякий случай…

– Правильно, от греха подальше, – кивнула Яга, цепляя меня под локоток. – Ниче, ниче, Никитушка, не волнуйся за меня, я тут в порубе уже поостыла маленько… А ведь хотела их, охальников, всех в зайцев превратить, подчистую! Всю сотню еремеевскую! Впредь была бы наука, как мешать работнику милиции во время выполнения ответственного задания.

– Давайте-ка пойдем в терем, там за столом и расскажете.

Накрывал я сам, Митька было сунулся в сени, но Яга пихнула его лаптем:

– Не приставай, потом расколдую. Сходи вон курам своими подвигами похвастайся. Они слушать любят… Разогреть самовар, расставить чашки да положить на скатерть блюдо со сдобой – дело нехитрое…

Стрельцы благоразумно не показывались в секторе оконного обзора. Бабка отошла примерно к третьей чашке, начав страстный монолог в стиле гангстерского боевика:

– Все тихо было. Проблем дорожно-транспортных – никаких, драк да действий хулиганских – не замечено, с жалобами народ не являлся, ворье всякое стыд и меру знало, отчего ж не работать при такой-то жизни? Тут бы и я, старуха болезная, одна за всем порядком уследила. А вот недосмотрела только… Кота-то своего верного, Васеньку моего благородного, я ведь на подворье немецкое отправила! По приказу твоему с кошками ихними о слежке за мессой этой проклятущей договариваться. Сама в уголочке сижу, над носками тружусь. Вдруг – глядь, из дверей на подоконник ровно крыса какая пестрая бросилась. Да в окно, да в лопухи, да через весь двор – к воротам… Куры бедные так врассыпную и кинулись!

– Шмулинсон, – догадался я.

– Он самый, злодей! – хлопнула ватрушкой по столу разгорячившаяся бабка. – Стал, подлец, у забора, нашел щелочку да кулаком мне погрозил. Ну, я встала, схватила что под руку попалось, да и за ним. А ить, он, пакостник мелкий, не дурак будет… все по кустам да репейникам лазил! Ему, по причине малорослости, так сподручнее, а мне-то, в мои годы, куда по колючкам подол трепать? Разозлилась я!

– Все ясно, прячась за растениями, он дунул по центральной улице и решил, что в бане уж точно от вас спрячется.

– И спрятался бы! Нешто у меня совсем мозгов нет, в мужскую баню лезть?! Чего я там не видала… А только у дверей обернулся же, паскудник, да на всю улицу обхамил меня антисемиткой. Тут уж я и не сдержалась…

– Так и не поймали, – посочувствовал я, подливая ей чаю.

– Нет, убег, – вздохнула Яга. – Шайкой я в него швырнула, да промазала! Но кипятком крутым обварила его здорово…

– Сейчас он, видимо, уже дома. Можно было бы послать стрельцов, но при таком росте этот сионский гробовщик свободно спрячется под мышкой у жены. Ладно, захочет, чтоб превратили обратно, – сам прибежит.

– Никитушка, а ты ему штраф за обзывание выпишешь? Рази ж можно так пожилую женщину при честном народе грязью поливать?!

– Вообще-то это не очень страшное слово, – улыбнулся я. – Антисемитами называют тех, кто не любит евреев. Вот вы их любите?

– Откель же мне знать? – приподняла бровь бабка. – Ко мне в избушку ихние королевичи отродясь не захаживали. Люблю ли? Так ведь это как приготовить, попробовать надо…

В свою очередь рассказав о визите к Кощею, я отдал ей порошок для экспертизы и сел за докладную царю. Особенно хвастать было нечем, но, с другой стороны, когда знаешь, с кем именно борешься, – это уже полдела. К Гороху я сегодня идти не намеревался, пусть Яга вернет Митьку в облик человечий, он мой отчет и доставит. Хуже всего была полная неизвестность в сроках и датах. Прощенный Еремеев был допущен бабкой пред мои очи и сообщил, что в поисках посла просвета нет, ровно сквозь землю провалился. Из всего подозрительного мог отметить лишь визит злосчастного иконописца Саввы Новичкова в немецкую слободу.

– Зачем ходил, не уточняли?

– Как же, сразу на выходе и сгребли молодца… Спросили честью, че, мол, делал? Говорит, будто пастор немецкий в себя пришел да работу ему посулил.

– Какую работу? По специальности?

– Нет, по ремеслу, – пояснил старшина, – иконописную. Вроде храм какой-то расписать надобно.

– Очень хорошо. – Я сделал пометку в блокноте. – Узнайте, где остановился этот господин оформитель, и ведите постоянные наблюдения. Напомните мне, в каком храме служит отец Кондрат, нам надо побеседовать.

– В соборе Святого Ивана Воина, – уверенно ответил Еремеев. – Мы с ребятами тоже в ту сторону идем, проводим.

В общем, раздав всем соответствующие указания, я выдвинулся в район северных ворот. Храм Ивана Воина мне очень нравился, он был какой-то особенно ухоженный внешне и невероятно уютный внутри. Как вы уже поняли, религиозным человеком я не являюсь. Впрочем, и атеистом тоже. В смысле, истиной веры в душе нет, но, живя здесь и постоянно сталкиваясь с проявлениями нечистой силы, было бы глупо отрицать наличие и светлой. Так что Бог есть, в этом я убежден. Вот как связать такую убежденность с редкими визитами в церковь, внутренним неприятием религиозных ритуалов и всем прочим, что делает из человека настоящего христианина… А… на эту тему надо серьезно говорить со священниками, но отца Кондрата я хотел видеть совсем по другому поводу. Он оказался не занят, несколько подозрительно пригласил меня войти внутрь. Мы уселись в каком-то теплом помещении за алтарем. Дурманно пахло ладаном и воском, я решил не отвлекаться и сразу перешел к главному: